Огненный ангел - Брюсов Валерий Яковлевич - Страница 17

• Предыдущая
• 17/78
• Следующая

По вечерам, которые мы проводили вдвоём, нам довелось теперь перемениться ролями, как взаимно меняются местами бьющиеся на шпагах, ибо слушателем стал я, а мне Рената без устали говорила о себе, теша и муча себя воспоминаниями. Слишком помню я, как в её комнате мы двое, при свете двух восковых свеч и при завешанных окнах, сидя друг против друга, за стаканами мальвазии, — ибо Рената, отказываясь от пищи, пила вино охотно, — проводили чуть не напролёт ночи. Снова Рената решилась говорить со мною об графе Генрихе, рассказывая мне всё новые и новые подробности об нём, описывая его глаза, и брови, и волосы, и тело, повторяя его слова, какие ей запомнились, передавая мелкие события из их жизни, изображая мне их взаимные ласки с такими подробностями, которые распаляли мою ревность в жгучее пламя. Часто начинала Рената сравнивать меня со своим возлюбленным, и ей доставляло великое услаждение выставлять мне на вид всю низменность моей души, всю обыкновенность моего лица рядом с ангельским ликом Мадиэля и божественностью его мыслей. Нередко исступленность слов разрешалась у Ренаты опять неудержными слезами, которые заливали её щёки и смешивались с вином в её бокале, и мы оба пили эту смесь мальвазии и слёз, пока наконец я не уносил обессиленную Ренату на постель и, тоже плача, целовал её ноги и платье.

Такая наша жизнь также продолжалась около недели, и я полагаю, что дальше моё сердце не вынесло бы напряжённости постоянной боли. Но исступленность чувств у Ренаты оборвалась столь же внезапно, как внезапно возникла, и после того как в воскресенье едва ли не весь день провела она на коленях в церкви св. Апостолов, а вечером с особой жестокостью осыпала меня попрёками, — утром в понедельник перешла она к ласковости, хотя, по всем видимостям притворной, и, вместо того чтобы идти на мессу, позвала меня, как в другие дни, на Рейн. Я пошёл не с лёгкой душой, и действительно, те наши часы были только изображением прежней дружественности и только подделкой под недавнюю близость. Рената, хотя она — как я часто убеждался — много раз говорила такое, чего нельзя назвать правдой, совсем не умела лгать, задумав ложь, и притворство её было столь явное, что пробуждало в душе не негодование, а сожаление. Я не подавал виду, что замечаю театральную игру, и ждал, к чему приведёт такая завязка, пока дома Рената, после разных незначительных слов, не сказала мне:

— Ответь, Рупрехт, любишь ли ты меня больше спасения своей души?

Я заверил её клятвой, что люблю, интересуясь, к чему клонится этот вопрос. Но Рената, потребовав несколько раз, чтобы я подтвердил свои слова, не хотела говорить об этом подробнее и только продолжала выказывать мне преувеличенную нежность.

Утром, во вторник (сейчас будет видно, почему я точно помню, в какой это было день), неожиданно спросила у меня Рената, чтобы я дал ей денег, и я поспешил предложить ей золотые монеты. Но она взяла только несколько серебряных иоахимсталеров и, накинув плащ, вышла, особенно строго запретив мне следовать за ней. Хотя я снова не исполнил её требования, но ей на этот раз удалось обмануть мою бдительность инквизиторского шпиона и затеряться где-то среди узких переходов, близ рынка. Мне пришлось со всё возрастающим беспокойством ждать её одному, причём приходили мне в голову даже страшные мысли, что она меня покинула, и, только когда уже вечерело, она появилась, опять усталая и очень бледная, принеся с собой небольшой мешочек с какими-то вещами. И даже вся радость, совершенно детская, охватившая меня при виде вернувшейся Ренаты, не могла заглушить в моей душе лукавого голоса любопытства.

Против обыкновения, Рената спросила есть, потом хотела пить вино, а ещё после придумывала другие отсрочки, откладывая задуманный ею разговор, и только уже при наступающей темноте, всегда придающей отваги, не без торжественности начала говорить. Приблизительно она мне сказала так:

— Милый Рупрехт! Ты хорошо видишь, что так я жить больше не могу. Вся моя душа изойдёт слезами: или меня придётся положить в гроб, или стану я столь некрасива, что сама не захочу показаться на глаза тому, кого люблю. Надо выбрать что-нибудь одно: или жизнь — и тогда заботиться о жизни, или смерть — и тогда честно подать ей руку. Но ты знаешь, и видишь, и понял, что жить я могу, только если будет со мною Генрих. Чтобы воскреснуть, мне нужно услышать его голос; чтобы стать счастливой, довольно увидеть его глаза. С ним я всё могу, и мне самое небо отверсто, но без него мне дышать трудно, как рыбе на земле. Должно мне найти Генриха, и он мне скажет, приговорена ли я к жизни или к смерти. Но где же по всем немецким землям искать нам одного человека, который так могуществен, что может и не быть среди людей? Обегать города и селения в поисках, — не всё ли равно что разбирать стог сена, чтобы открыть затерянную шелковинку? Не ясно ли, что делать такие попытки, значит — искушать Самого Бога?

Изумившись трезвости и последовательности речи Ренаты, которая в иные часы могла говорить как хороший схоласт, я ответил, что нахожу её рассуждения правильными и жду, какое ergo[14] делает она из своих quia[15]. Тогда, голосом, более взволнованным, и с лицом, воодушевлённым более, Рената заговорила так:

— Ты видел также, Рупрехт, что я молилась. Я воссылала Творцу все мольбы, какие умела, и давала все обеты, выполнить которые в силах женщина, а может быть, и большие! Но Господь остался глух к моему ропоту, и есть только одна сила, которая может мне помочь, — и Один, к которому надлежит мне обратиться. Но никогда не соглашусь я осквернить свою душу смертным грехом, ибо душа моя отдана Генриху, а он — светлый, он — чистый, и ничто тёмное не должно к нему прикасаться. Поэтому ты, Рупрехт, который поклялся, что любишь меня больше спасения души, должен принять и этот грех, и эту жертву на себя.

Первоначально я не понял до конца этой речи и переспросил Ренату, о какой Силе и каком Другом думает она, но Рената смотрела на меня загадочно и только приближала ко мне свои большие глаза, не говоря ни слова, пока вдруг я не понял и не вскричал:

— Ты говоришь о Дьяволе, Рената!

И Рената ответила мне:

— Да!

Тут между нами произошёл спор, ибо, как ни владела мною любовь к Ренате, как ни готов был я повиноваться единому её знаку, чтобы сделать ей угодное, но такое неслыханное требование всколыхнуло всю мою душу до самых её глубин. Я сказал прежде всего, что вряд ли Господь Бог не сумеет отличить истинного виновного и что если даже я погублю свою душу, прибегнув к содействию Врага Человеческого, то не менее погубит и она свою, посылая на это дело меня, ибо убийца даже менее виноват, нежели подкупивший его; далее, — что вряд ли и сам владыка Ада может оказать какую-либо помощь в таком предприятии, ибо занят он уловлением человеческих душ, а не переписью населения, кто где живёт, да к тому же граф Генрих, будучи, по описанию самой Ренаты, святым, конечно, неподвластен силам преисподней и, по воле, может ослепить и отвести взоры слуг Вельзевула; наконец, — что я решительно не знаю путей в Тартар, что многое в рассказах о пактах и договорах с Дьяволом есть бабьи сказки, что, может быть, самая магия есть обман и заблуждение и что, во всяком случае, не легко нанять проводника, который добросовестно укажет дорогу прямо к Сатане.

Говорил всё это я в раздражении, порой сам не веря в свои слова и впервые здесь допустив в обращении с Ренатой даже грубое и насмешливое, но она, возражая мне слабо, предложила мне смотреть, что она будет делать. Из принесённого ею мешочка достала она несколько веточек: вереска, вербены, волкозуба, лебеды и ещё какой-то травы с белыми цветами, названия которой я не знал. Левой рукой Рената сорвала с веточек лепестки и бросила их через голову на пол, но потом вновь подобрала и расположила на столе кругом. Потом посредине этого круга воткнула нож, обвязала его ручку верёвкой, передала эту верёвку мне и сказала, глядя на меня внимательно:

• Предыдущая
• 17/78
• Следующая