Россия распятая - Глазунов Илья - Страница 40

• Предыдущая
• 40/184
• Следующая

«27.03.1942 год.

Дорогая Ляка!

Вечер 26 марта, остановились в каком-то доме в Боровичах. Тоскливо без тебя. Сегодня под вечер застала пурга, накрылись брезентом. Проезжали село Кончанское! (Какая для меня радость!) Видел церквушку, в которой Суворов читал и пел на клиросе; вокруг нее заросло соснами старое кладбище, видел и дом великого, и памятник ему. Попадаются чудные места для композиций.

Видел трофейные немецкие автомобили. Тоска, грусть…

…Буду писать тебе все по порядку. В 2 часа мы вышли из квартиры. У подъезда ждал нас грузовик (открытый), но с прикрытием из фанеры у кабины, так что ветер дул с боков и сзади машины. Поехали по набережной. На машину подсел Ермолаич[5] (ему на Охту). На машине было 6 человек: я, т. Тоня, баба Ф., шофер, санитар и его дочь 13 лет. (Санитар приехал в Ленинград за семьей – а от семьи одна дочь.)

Санитарская дочь (Валька), я и т. Тоня сели спиной к кабине, прикрывшись одеялом, бабка в кабине с шофером, а санитар с нами. Поехали.

Вихрем промчались по озеру Ладожскому. Мчались так, что я думал, что мотор разлетится. Проехали питательный пункт (очень жалко было, потому, что там давали по 1 кг хлеба, детям 200 гр. печенья, шоколад, давали также и масло, прессованную крупу, колбасу и обед). Но что делать! Проехали, так проехали… На ночь остановились в деревне Чаплине в крестьянской избе, первопопавшейся. Там жили (перевертываю стр., подходит бабка) только хозяйка с мальчиком. Было жарко натоплено. Поели картошку и легли спать на полу. Вещи все принесли в избу, так как если оставить, то все «свистнут». Ели еще кашу крутую, так что резалась как булка… хлеб, котлетку и картошку величиной с маленькое яичко (обменяли на спирт у хозяйки). На меня сыплется град поучений и злых шуток только со стороны бабки. Тетя Тоня ко мне добра и ласкает. Утром встали рано. Поели каши с чаем и с хлебом, поехали. Иногда т. Тоня в дороге давала по 2 маленьких сухарика, то кусочек шоколадца, то котлетку.

Когда подъезжали к Тихвину, видел разбитые избы, обгоревшие танки немецкие. В Тихвине есть очень много обгоревших домов, но кое-где стоят…

Ехали-ехали, к вечеру приехали в деревню. Выпил чаю с молоком и хлебом, почти наелся досыта. Легли спать. Утром встали, сели в машину, поехали. Ноги замерзли. В Хвойной и питательном пункте должен быть суп, но его не было, поехали дальше. Поели в машине хлеба и котлетку, закусил шоколадцем (долькой).

Вечером приехали в Боровичи. Остановились в квартире с электричеством и с радио. Из питательного пункта принесли чудный картофельный суп… Лег спать и вот сейчас встал попил чаю с хлебом и хочу очень есть. Тоня и Федосья пошли в питательный за обедом. Поедим и поедем в Валдай к дяде Мише, у которого наверно пробудем несколько дней. Вот, Ляка, тебе и вся хроника во время поездки. Проезжали и Новую Ладогу… Дали телеграмму тебе и Ермолаю. Федосья проходу не дает. Например, когда вошли в избу, я сел на скамью и стал валенки поправлять, а Федосья: «Илья, не балуй, не балуй».

Приехали в Хвойную. Я ее спрашиваю: «Слезать мне?» А она: «Не лезь, Илья, куда не спрашивают», – самым грубым тоном. Я тих, как мышь, а она все еще умудряется меня ругать.

Нет человека, с кем можно было бы поговорить без учений и замечаний.

Да, я теперь стал ценить как золото то обращение, с которым ко мне относились дядя Коля, Атя, Вера Б[6] и остальные мои дорогие родные…

29. 03.1942 год.

Милая Оленька!

Я не буду пускаться в подробности, так как Ильюша пишет вам положительно обо всем.

Дорога прошла совершенно благополучно… Ильюша был молчалив и задумчив, да это и понятно. Но все-таки улыбка показывается у него все чаще и чаще, и я думаю, что по приезде к Ксении он совсем окречетает.

…Сегодня второй день, как мы ведем оседлую жизнь и почти все время Ильюша пишет письма, вчера с утра он немного рисовал.

…Во всяком случае, весь путь он держался прекрасно, ни хныканья, ни стонов, ничего. Только вечерами и он и я разрешаем себе прижаться друг к другу и немножечко отвести душу и даже поплакать. Миша его встретил сердечным образом, вот тут-то оба наши мужчины и большой и маленький всплакнули.

Всего, всего хорошего. Привет Инне. Антонина Глазунова.

30. 03.1942 год.

…Слышала ли ты, т. е. чувствовала ли ты, что я не переставая думаю о тебе? Родная моя, как у них все непривычно для меня. Инна была права, говоря, что самое ужасное, когда чужая семья приучает к своим порядкам. Как мне все это противно и тоскливо. Если бы наверняка знал, что это временно, т. е. бы знал, что ты придешь, а главное останешься жива, то я бы все переносил и было бы наплевать на все их порядки, но я не уверен, что это временно, а что я останусь здесь, т. е., на всю жизнь. Ляка, родная, солнышко мое, напиши, успокой мое сердце, как твое мнение о тебе? В уме моем проходят ужасные картины (хорошо известные тебе). Я весь полон душевной муки и страдания. За тебя и за Атю болит сердце. За эти 6 дней у меня в душе все переменилось, т. е. переменился характер. Я понял, что такое родной дом и родная мать, понял и оценил заботу обо мне, вызванную любовью, а не обязанностью. Что бы я дал, чтобы очутиться у тебя на груди и в нашей дорогой и уютной комнатке.

Ах, зачем, зачем я уехал от тебя и от Аси?!

31. 03.1942 год.

Дорогая Атюничка!

Я не знаю, поправится ли Лякушка или нет, и от этого сердце наполняется тревогой и тоской. Характер мой за эту неделю, мне кажется, очень переменился… Я стал сдержанное, научился держать и не выказывать свои чувства наружу, а главное понял, что такое заботы, вызванные любовью, и что такое заботы, вызванные обязанностью.

Атюничка, родная моя! Зачем я уехал?! Когда-то увижу вас, дорогие мои? Когда думаю об этом, подступают слезы.

4. 04.1942 год.

Дорогая Лякушка!

…Темно, прощай, радость души. Часто «разговариваю» с Тем, что ты мне дала на прощанье, а тебе дала Джабик! Да! Да! И говорю от сердца и стал теперь как Вера Берхман. Обязательно сделаем то, что Джабик хотела. Поправляйся, Спрячь у Джабика дедушкины вещи. Спокойной ночи!…

5. 04.1942 год.

Как твое здоровье? Тоскливо без тебя! Как дядя Федя[7]? Как Асины дела? Ничего не жалей, абсолютно ничего! Что теперь по радио передают по литературным передачам? Как я рад, что видел тебя во сне (сегодня опять.) Видел тебя и Асю!!! Как ты думаешь, почему я вас каждую ночь вижу?…Как было хорошо жить до нашествия Гитлера! Хочется рыдать, когда вспоминаю наш домашний уют, театр им. Кутузова, Джабика, чудные вечера зимой (после художественной школы), приход в 4 часа Ати, такой уютной и аппетитной, походы в Ботанический сад и тебя – здоровой, добренькой и чистенькой… Так иногда тоскливо, что думаю – умру…

…Рассказов для тебя масса. Хочется лечь к тебе под одеяло… и рассказывать без конца. Федосья… говорит, что возьмет энциклопедию! А я-то радовался, что у меня есть энциклопедия. Спрячь, если попадутся, Джабиковы рисунки… Очень любопытно мне посмотреть картинки, гравюры и «Элладу» – только и думаю иногда о них. Кончаю писать. К вечеру начну новое письмо, а может быть, уж завтра утром! Прощай, родная…

7. 04.1942 год.

Прости, что вчера не писал. Посылаю картинку – изображает лесного кузнеца. Справа 2 воина (мышки). Кто пришел, чтобы выковать щит, кто – колье, утка (хозяйка) пришла, попросила сделать кочергу и пошла домой; у гномика потерялся молоточек и он попросил выковать новый и ждет, когда его сделают. А тараканы пришли за ведрами и им сделали и они пошли домой и зайдут по дороге к дому на ручеек – за водой.

…Каша – пшено, в рот не лезет; суп из пшена… Как, родная, самочувствие? Поправляйся скорей! Приезжай скорей!

9. 04.1942 год. Утро.

Нахожусь в смертельной тревоге за вас! Прочитал в газете «За Родину», что вечером 4 апреля был на родной город налет, что прорвались одиночные самолеты, которые беспорядочно спустили бомбы, имеются жертвы (написано так). Какая у меня тревога, родимая! Так и вижу вечер: ты пишешь, Инна читает, по радио передача, которая вдруг обрывается и противно тянет сирена. Ты и Инна сперва равнодушны, но когда слышите удары и качание пола, начинаете нервничать. Потом уж предел кошмара; свистя падает на наш дом бомба, и ты умираешь под развалинами в страшных муках, думая обо мне. Как я боюсь, как я боюсь, ты представить не можешь. Чувствую, что больше тебя не увижу. О родимая, солнышко мое. Если я тебя увижу, то я дал клятву стать как Вера Берхман. Темно. Прощай, солнышко.

• Предыдущая
• 40/184
• Следующая