Странники в ночи - Быстров Андрей - Страница 87

А на планете Земля, в невообразимой дали от этого средоточия, каждая пульсация отзывалась то шорохом в ночных кустарниках, то дробным стуком, рассыпающимся по пустынной улице, то беспричинным воем бездомных собак. Империя рвала на части человеческие чувства, придавала им самостоятельность, а людей ставила в зависимость от них. Так она питалась энергией. И чувства, кажущиеся поначалу обычными, приобретали не предназначенные для них размах и масштаб, и люди становились их рабами. Свобода заключалась только в любви, а любовь с жадностью выкачивалась полыми щупальцами Империи. Люди искали, метались в тенетах несвободы. Империя превращала их в себе подобных пауков, а их обыденная жизнь маскировала сцены из трагической пьесы, задавая вопросы и оставляя их без ответов.

Империя Эго, начало всех начал, без которой не было бы и любви, властвовала над миром. Лишенная рассудочной целенаправленности, но могучая воля зажигала и гасила огни на дорогах. Нехватка любви двигала людей к границам космических миров, долгая зависимость от противоположных чувств делала их жертвами. И никто не мог раскрыть секреты до конца.

Звуки и запахи ранней осени, желтые и красные листья, полуночный ливень - что может быть естественнее? Если выйти из дома под холодное небо, над головой ничего, кроме сумрака, не разглядишь. Но и когда рассеются тучи, покажутся только звезды и луна. Дальше заглянуть не дано. Но там, за многими мирами, обитаемыми и необитаемыми, незримая и всеприсутствующая, таится Империя Эго, и пульсирует недреманное око гигантского паука всегда. Паук не виден, но тянутся нити через Вселенную, и иногда темными ночами без всякой явной причины начинают выть бродячие собаки.

2

В залах картинной галереи Александра Львовича Штерна поддерживалась, разумеется, чистота столь образцовая, что пляшущая в солнечном луче одинокая пылинка выглядела вызывающе, чуть ли не вульгарно. Но казалось, что благородная пыль прошлого светится на вишневых бархатных портьерах и ореолом окружает багеты с картинами старых голландцев, нежные изгибы фарфоровых тел статуэток, тяжелые контуры малахитовых ваз. С лепного потолка струились до самых мраморных пьедесталов застывшие гирлянды коричневых стеклянных цветов. Аня стояла возле простой гипсовой композиции: пастушок и пастушка, смеющиеся, кудрявые, готовые к игривому поцелую. Неизвестно, какие соображения заставили Александра Львовича поместить эту лубочную скульптурную группку среди шедевров, но она была здесь, и Аня, которую слегка пугало величие окружающего, остановилась около неё передохнуть. Возможно, думала она, какие-то очень дорогие воспоминания в жизни дяди Саши связаны с этими фигурками... Ведь в сущности что Аня знала о судьбе и пути Александра Львовича? Очень мало.

Большое, претенциозное батальное полотно слева вызывало желание ввязаться в изображенный на нем бой, но сражаться не с людьми, а с красками. Художник пользовался темно-красным, темно-оранжевым, темно-зеленым цветами - любым цветом, но обязательно с приставкой "темно-", как будто люди прошлых эпох и жили постоянно в полутьме, во времена войны и мира.

Раздосадованная, Аня прошла к двери в следующий зал мимо нидерландских пейзажей с ветряными мельницами. На пороге она замерла, потому что увидела человека, стоявшего к ней спиной напротив одной из картин.

Андрей услышал её легкие шаги и обернулся. Он узнал её, а она узнала его; это было как тихая фиолетовая молния, но никто из них не удивился встрече.

- Здравствуйте, - сказал Андрей с улыбкой, исполненной теплоты.

- Здравствуйте, - прозвенел тихонько голос Ани.

- Меня зовут Андрей, - сказал он.

- Меня зовут Аня, - сказала она.

Андрей смотрел на Аню, продолжая улыбаться, просто потому, что так получалось. На ней было серое платье в полоску, и оно как бы обволакивало дымкой её фигуру. В медных волосах запутался солнечный свет. В серо-зеленых глазах Ани таился её собственный, чудный мир, так непохожий на мир вокруг. Этот мир притягивал Андрея, он звал его. Там жили спящие звезды - а если их вспугнуть, они выплеснутся искристым дождем.

Аня тоже смотрела на Андрея - не в ответ, а сама по себе. Ей было радостно и немного грустно, как бывает в очень хмурый день, когда ветер вдруг разгонит тучи и выглянет ненадолго солнышко. Она чувствовала себя четырнадцатилетней, ощущала вкус вишни... Что-то происходило между ней и Андреем, и в том заключалась их общая забота, их беда, риск и смысл.

- Я помешала вам любоваться картиной, - произнесла Аня, потому что ей хотелось говорить с Андреем, а никакой более подходящей начальной реплики она не придумала.

- Любоваться картиной, - повторил Андрей, и его интонация оттенила те же слова совершенно по-другому, иронично-горестно. - Я вовсе не любовался этой картиной, хотя приехал только ради нее. Это "Молчание после полудня" Раевского.

- Вы приехали из-за этой картины? Вы знали, что она здесь... Вы давно знакомы с дядей Сашей?

- Совсем не знаком. О том, где картина, я узнал от моего друга, а посещение галереи мне устроил Судецкий.

Аня подошла поближе, взглянула на полотно.

- Но это же... Ох, нет!

Она побледнела, схватилась за сердце. Андрей поддержал её, усадил на мягкую бархатную оттоманку.

- Тебе нехорошо? - встревоженный, он склонился над Аней. - Сейчас я позову кого-нибудь...

- Нет, нет! - решительно воспротивилась Аня. - Не надо, не уходите... Не уходи! Нет... Все уже в порядке.

Она поняла, внезапно поняла все. В одно мгновение она вспомнила зеленую гусеницу на шелковинке много лет назад, ускоряющееся и застывшее время, и совсем недавнее: сор на столе, куколка среди этого сора, гусеница в кафе на шахматной стене, бабочка в самолете... Все увязалось воедино, картина Раевского поставила все на свои места. До назначенного срока ещё девять дней? Отлично. Теперь Аня знала, абсолютно точно знала, что нужно делать.

Возвращаться на дачу. Там... Она найдет решение.

Не логика привела Аню к ответу - тот анализ причин и следствий, который обычно называют логикой, был здесь бессилен. Аня шла другими дорогами, и требовался ключ, чтобы отомкнуть замок. Ей стало очень легко... И очень страшно.

Она встала, опираясь на руку Андрея. Вместе они подошли к картине.

- Ты что-то знаешь об этом, - сказал Андрей, терзаемый предчувствием несчастья. - Об этой картине... Или об этой местности...

- Местность, на картине? О, конечно! Это возле моей дачи... Ну, той, что купили родители с дедом, когда мне было лет пять. Тебе эта местность тоже должна быть знакома. По меньшей мере однажды ты был там. Вот пещера пирата Флинта, как мы с друзьями прозвали её в детстве... Помнишь ее?

- Я знаю, что должен помнить, - уныло ответил Андрей. - Но... Вот я смотрю на эту картину, как раньше смотрел на репродукцию в альбоме, и ... Ничего... Я ничего не чувствую, ни о чем не вспоминаю. Впрочем... Вот эта дубовая аллея, она идет здесь прямо. А если её мысленно продолжить за край полотна, она ведь дальше поворачивает, верно?

- Да, - кивнула Аня. - Она длинная, дальше идет почти кольцом вокруг дачного поселка...

Припоминая что-то, Аня помолчала, а потом продекламировала, как бы заключая цитату в воображаемые кавычки и подчеркивая, что эти слова принадлежат не ей:

- "Это не только кольцевая дорога, это Кольцо Времени. Чем ты провинился перед Временем, брат?"

Андрей вздрогнул.

- Откуда ты это взяла?

- Что?

- Вот эти слова, о Кольце Времени.

- Из повести "Дом в огне".

- Ты читала "Дом в огне"?

- Да. А почему ты спрашиваешь? Ты тоже читал?

- Я написал его.

Аня прикрыла глаза, отступила на шаг.

- Здесь, в этой галерее, - прошептала она, - все сходится в одно...

- Он никогда не был издан, - сказал Андрей.

- Он был издан в Айсвельте, - сказала Аня.

- Ты читала его в Айсвельте? - спросил Андрей, и Аня заметила, что название "Айсвельт" не вызвало у Андрея ни удивления, ни любопытства, как и сообщение об издании там его книги.