Изгнанники - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 24

• Предыдущая
• 24/73
• Следующая

Но за радостью внезапно наступило сомнение и уныние. Ведь эта очаровательная перспектива не более как безумная мечта. И как могли эти люди быть настолько уверены, что держат в руках короля.

Иезуит прочел страх, омрачивший ясность ее взора, и ответил на мысли, прежде чем она облекла их в слова.

— Церковь быстро исполняет свои обещания, — проговорил он вкрадчиво. — И вы, дочь моя, должны быть готовы так же немедля действовать, когда наступит ваше время.

— Я дала обещание, отец мой.

— Ну, так мы начнем. Сегодня вы останетесь весь вечер у себя в комнате.

— Да, отец мой.

— Король еще колеблется. Я говорил с ним сегодня. Сердце его уже полно мрака и отчаяния. Его лучшее «я»с омерзением отворачивается от своих грехов и именно теперь, в момент наступления первого горячего порыва раскаяния, его можно склонить к выполнению намеченной нами цели. Мне нужно идти к нему и поговорить еще раз, и я отправлюсь прямо отсюда. А когда я побеседую с ним, он сейчас же явится к вам — или я напрасно изучал его сердце в течение двадцати лет. Мы покидаем вас и увидим не скоро, но вы почувствуете результаты нашей работы… и помните данное церкви обещание.

Они низко поклонились и вышли из комнаты, оставив г-жу де Ментенон в глубоком раздумье.

Прошел час, затем другой, а она все еще продолжала сидеть в кресле перед пяльцами, беспомощно уронив руки и ожидая своей судьбы. Решалось ее будущее, а она же сама была бессильна. Дневной свет сменился серыми сумерками, сумерки — ночным мраком, а она все еще продолжала сидеть и ждать. По временам в коридоре раздавались шаги; она тревожно взглядывала на дверь, и глаза ее загорались радостью, скоро сменявшейся горьким разочарованием. Наконец, послышались твердые, уверенные, властные шаги. Она вскочила на ноги с горящими щеками и сильно бьющимся сердцем. Дверь отворилась, и в сумраке коридора обрисовалась прямая, грациозная фигура короля.

— Ваше величество?! Одно мгновение… м-ль сейчас зажжет лампу.

— Не зовите ее! — Он вошел и запер за собой дверь. — Франсуаза, темнота мне в помощь, потому что она спасает меня от упреков, которые могут вылиться в вашем взоре, если даже вы будете так добры, что не выразите их словами.

— Упреки, государь! Боже упаси, чтобы я позволила себе высказать их.

— Когда я в последний раз ушел от вас, Франсуаза, я был полон благих намерений. Я старался выполнять их и не исполнил… не исполнил. Я помню, вы предостерегали меня. Как я был глуп, не последовав вашему совету.

— Все мы слабы и смертны, ваше величество. Кто из нас не падал? Нет, государь, сердце у меня разрывается при виде вашего огорчения.

Король стоял у камина, закрыв лицо руками. По его прерывистому дыханию г-жа де Ментенон поняла, что он плачет. Вся жалость, столь свойственная женской душе, воскресла в ее сердце при виде этой безмолвной фигуры, стоявшей символом раскаяния в неясном свете. Жестом, полным сочувствия, она протянула руку и коснулась ею на одно мгновение рукава бархатного камзола короля. Он тотчас же обеими руками схватил ее за руку. Она не сопротивлялась.

— Я не могу жить без вас, Франсуаза! — крикнул он. — Я самый одинокий человек в мире, словно живущий на вершине высокой горы, где кругом нет никого. Кто мой друг? На кого я могу положиться? Одни стоят за церковь, другие — за свои семьи; большинство за самих себя. Но кто из них совершенно бескорыстен? Вы мое лучшее «я», Франсуаза, вы мой ангел-хранитель. То, что говорит преподобный отец, совершенно верно: чем ближе я к вам, тем дальше от всего другого. Скажите, Франсуаза, любите ли вы меня?

— Я люблю вас в течение многих лет, государь, — произнесла она тихим, но ясным голосом, голосом женщины, ненавидящей кокетство.

— Я надеялся на это, Франсуаза, и все же дрожь пробегает у меня по телу, слыша от вас эти слова. Я знаю, что ни богатство, ни титул не привлекают вас, и ваша душа тянется больше к монастырю, чем к дворцу. Но я прошу вас остаться здесь и царствовать. Согласны ли вы быть моей женой, Франсуаза?

Итак, момент действительно наступил. Она помолчала минуту, только одну минуту, прежде чем сделать последний решительный шаг; но даже эта короткая заминка была слишком длительной для короля.

— Согласны вы, Франсуаза? — вскрикнул он, и страх зазвучал в его голосе.

— Да сделает меня бог достойной такой чести, ваше величество! — произнесла она. — Клянусь, что если я проживу еще столько же времени, то употреблю каждый миг моей жизни на то, чтобы сделать вас счастливее.

Она стала на колени, и король, продолжая держать ее руку в своей, опустился тоже.

— А я клянусь, — промолвил он, — что, если также проживу еще столько же времени, вы будете отныне и навсегда единственной женщиной для меня.

Быть может, м-ль Нанон, наперсница г-жи де Ментенон, узнала кое-что об этом свидании или отец Лашез, с проницательностью, свойственной его ордену, догадался обо всем и пришел к заключению, что гласность — лучшее средство заставить короля исполнить свое намерение — как бы то ни было, на следующий день при дворе стало известно, что старая фаворитка снова в немилости, и что речь идет о браке между королем и гувернанткой его детей. Это известие, шепотом передаваемое при petit lever2, подтвердилось на grand entree3 и стало предметом общего разговора к тому моменту, когда король вернулся из часовни. Яркие шелка и шляпы с перьями отправились снова в шкафы и ящики и возвратились из изгнания темные кафтаны и скромные дамские наряды. Скюдери и Кальпернеде уступили место молитвеннику и св. Фоме Кемпийскому, а Бурдалу, в продолжение недели проповедовавший пустым скамьям, увидел свою часовню битком набитой усталыми, скучающими кавалерами и дамами со свечами в руках. К полудню новость облетела весь двор, за исключением г-жи де Монтеспан. Встревоженная отсутствием любовника, она осталась у себя в комнате в высокомерном уединении, ничего не подозревая о свершившемся. Многим хотелось бы передать ей эту новость, но за последнее время король стал так изменчив, что никто не решался приобрести себе смертельного врага в той, которая, быть может, через несколько дней будет снова держать в своих руках жизнь и судьбу всего двора.

Людовик, по прирожденному эгоизму, привык смотреть на всякое событие только со стороны, касающейся лично его, — ему и в голову не могло прийти, чтобы многострадальная семья, всегда покорно выполнявшая все его требования, осмелилась что-либо возразить против нового решения монарха. Поэтому он очень удивился, когда после полудня брат короля, попросив частной аудиенции, вошел к нему в комнату без свойственного ему смиренного вида и обычной любезной улыбки, а мрачно насупившись.

Монсье представлял странную пародию на своего венценосного брата. Он был ниже его, но благодаря громадным каблукам казался высокого роста. В лице его не было привлекательности. Монсье был толст, ходил несколько вразвалку и носил громадный парик, длинные букли которого падали ему на плечи. Лицо его было длиннее и смуглее, чем у короля, нос выдавался сильнее, но глаза были такие же, как и у брата: большие, карие, унаследованные ими обоими от Анны Австрийской. Не обладал он и тем простым и вместе с тем величавым вкусом, которым отличалась одежда монарха: платье было увешано развевающимися лентами, шелестевшими на ходу; громадные пучки шелка совершенно закрывали ноги. Кресты, звезды, драгоценности и знаки отличия были разбросаны по всей одежде; широкая голубая лента ордена Св. духа красовалась на его камзоле; большой бант на конце этой ленты служил ненадежной поддержкой осыпанной бриллиантами шпаге. Таков был брат короля. Умом, как и наружностью, он представлял собою комичную копию монарха.

— Что это, монсье, вы сегодня как будто не так веселы, как обычно? — с улыбкой проговорил король. — Одежда у вас, правда, ярких цветов, но чело омрачено. Надеюсь, что «мадам»и герцог Шартрский здоровы?

• Предыдущая
• 24/73
• Следующая