Марийкино детство - Бродская Дина Леонтьевна - Страница 3

• Предыдущая
• 3/46
• Следующая

Вечером, после гудка, Культяповка снова оживала. Вечерняя смена шла на работу. Рабочие утренней смены возвращались домой.

Поля работала подённо у мастеровых, которые не могли держать постоянную прислугу и только изредка нанимали подёнщицу. Изо дня в день приходилось ей стирать пропитанное заводской копотью бельё, отчищать заскорузлые кастрюли, отскабливать затоптанные, заплёванные полы.

Что бы ни делала Поля – гнулась ли над корытом с прокисшим вонючим бельём, ползала ли по полу на мокрых коленях, – ни на минуту она не переставала думать о том, что дома, совсем одна, целый день лежит её Марийка.

«Не вывалилась ли Марийка из люльки, не надорвала ли грудку, плача с утра до вечера?»

И верно, Марийка могла орать целый день во всю свою небольшую силёнку, всё равно раньше двенадцати часов, когда прибегала из мастерской Маласиха покормить её из рожка, к ней никто не подходил. Маласиха была маленькая, толстенькая старушонка с руками, чёрного цвета. Уже много лет она занималась окраской чулок, и руки у неё никогда не отмывались. Она кормила Марийку из рожка, съедала сама несколько холодных варёных картошек и снова уходила в мастерскую. Марийка часами плакала, потом умолкала и опять плакала, засыпала, просыпалась и плакала опять.

Когда она немножко подросла, она привыкла лежать одна в пустой комнате. Комната ей казалась очень большой. Всюду были протянуты верёвки, с которых свисали мокрые крашеные чулки.

В углу у чулочницы Маласихи Поля с девочкой прожили три года. Марийка очень рано научилась ходить. У неё были игрушки: жестяная коробочка с фасолью, катушки из-под ниток и ручка от поломанной мясорубки. Кроме того, было ещё окно. Отсюда можно было увидеть множество интересных вещей, особенно летом, когда воздух такой синий, что если долго смотреть вверх, то в небе начинают лопаться какие-то сверкающие пузыри. Но, может быть, это были и не пузыри, а золотисто-сиреневые голуби, реющие в поднебесье.

Вечером, когда в комнате становилось темно и Марийка не могла уже играть, она забиралась на постель и сидела тихо-тихо, как мышка. В сумраке неосвещённой комнаты чулки, висевшие на верёвках, становились похожи на чьи-то тонкие чёрные йоги. Тонкие чёрные ноги шевелились от сквозняка и, переплетаясь, плясали на верёвках.

Марийка немного подросла, и Поля переехала из Культяповки в город. Она поступила к сёстрам Сухановым, но теперь уже не горничной, а снова «одной прислугой за всё» – на шесть рублей в месяц со стиркой. Прислуге с ребёнком уже не приходится выбирать места.

Сухановы были маленькие, худенькие, черноглазые, похожие на свою мать, такую же маленькую и сухонькую, как они.

Когда старуха Суханова шла по улице вместе с тремя дочками, одетыми, как и она, в старомодные бархатные пальто с буфами, их всех можно было принять за сестёр.

Младшая Суханова была зубным врачом. К ней ходило лечиться много ребят. Из приёмной комнаты на кухню всегда доносился рёв детей, которые не хотели входить в зубной кабинет. Суханова всех мальчиков называла «зайцами», а девочек «зайчихами». Если Марийка попадалась ей на глаза, она всегда говорила девочке:

– А ну-ка, зайчиха, открой рот! Э, да ты совсем беззубая, как бабушка…

Рано утром, пока все ещё спали, Марийка ходила в приёмную для больных, большую холодную комнату со множеством вышитых подушек и салфеток, разложенных по диванам. В углу под этажеркой жила большая старая черепаха. Марийка стучала пальцем об пол, и черепаха медленно выползала на этот стук. Лёжа на полу, Марийка играла с черепахой. Ей хотелось погладить пальцем маленькую плоскую головку, но черепаха втягивала головку под панцырь и ни за что не позволяла к себе притронуться.

У Сухановых было много денег, но жили они скупо. Суп варили на два дня, чтобы выходило дешевле, а когда к ужину готовили селёдку, то прислуге доставались только хвост и голова. Больше всего на свете Сухановы боялись воров. На дверях у них было пять запоров: французский замок, ключ, задвижка, цепочка и огромный чугунный болт. Старуха каждый вечер приходила на кухню и говорила нудным, скрипучим голосом:

– Прислуга должна быть честной. Самое главное ~ это честность. Дело не в том, что она тайком выпьет сливки, а дело в принципе…

Когда Марийке исполнилось шесть лет, мать начала учить её грамоте. Поля и сама-то научилась читать недавно. Покойный Михельсон подарил ей букварь и показал буквы. Первая книга, которая попала Марийке в руки после букваря, 6ыла «поваренная». Марийка прочла её от корки до корки, и долгое время ей снились по ночам горы сливочного мороженого, целые озёра фруктовых подливок и красные моря из томатного соуса, над которыми кружились, хлопая поджаренными крыльями, утки, начинённые яблоками.

У Сухановых Поля с девочкой прожили несколько лет. Но однажды у зубной докторши завалилась куда-то золотая коронка, и старуха перевернула весь дом. Отодвигали все шкафы, встряхивали все ковры, искали под кроватями, под диванами, под этажерками, но коронки…так и не нашли.

– Самое главное – это честность; прислуга должна быть честной… – скрипела старуха целый день.

А вечером она пришла на кухню и сказала Поле:

– Я вынуждена обыскать ваши вещи.

Поля заплакала и вытащила из-под кровати свой сундучок. Старуха Суханова вынула из сундучка ситцевую сорочку, полотенце с вышитыми петухами, наволочку и носовые платки, перевязанные голубой ленточкой.

– Откуда это у вас? – спросила старуха и посмотрела на Полю, высоко подняв брови.

– Жених подарил, – ответила Поля и покраснела.

Старуха ничего не сказала, только понюхала платки и отложила их в сторону.

Марийка сидела на кровати и не дыша следила за тем, как морщинистые, унизанные кольцами пальцы старухи вытаскивают из сундука одну вещь за другой. Когда дошла очередь до синего кувшина, Марийка заревела во всё горло. Она; думала, что старуха заберёт кувшин.

Назавтра Суханова отказала Поле от места.

– Возможно, что вы и не брали коронку, – сказала она, – но тень подозрения на вас падает. Для меня самое главное – это честность. Кроме того, ваша девочка подрастает, и у нас за последнее время уходит очень много хлеба.

Старуха уплатила Поле пять рублей двадцать копеек. Ей полагалось шесть рублей, но восемьдесят копеек с неё удержали за разбитые тарелки.

Была война. За два года к ней все привыкли, и никто уже не удивлялся, что на улицах солдат и офицеров гораздо больше, чем штатских. Всех молодых и здоровых забирали на фронт. Ушёл Машкин отец, дворник Андрей, ушли два студента из первого этажа, ушёл водопроводчик Ковтюн и плотник Легашенко. Во дворе, где жила Марийка, остались только старики, женщины и дети. Почти всех городских врачей тоже послали на войну. Доктор Мануйлов остался дома, потому что у него была «расшатана нервная система», как говорила его жена, Елена Матвеевна.

Марийка внимательно присматривалась к доктору. Ей хотелось знать, что это в нём расшаталось. Но доктор был всё такой же прямой, так же твёрдо и чётко шагал, и ничего в нём не шаталось. И работал он так же много, как раньше. Видно, не такая уж сильная была у него болезнь.

– Мама, а что это «нервная система»? – как-то раз спросила Марийка у Поли.

– Панская хвороба! – ответила Поля сердито.

Доктор утром лечил в больнице, днём ездил к больным на дом, а вечером принимал их у себя. Бывали дни, когда он зарабатывал в день пятьдесят рублей и даже больше. Кроме того, садоводы-караимы, которых он лечил, присылали ему на дом брынзу, масло в маленьких плоских бочонках и корзины с жёлтыми сливами.

Доктор Мануйлов был высокий, смуглый, черноглазый, с седеющими, точно напудренными висками.

Он считал себя отличным, талантливым врачом и говорил, что больные готовы на него молиться. Бесплатно он лечил только в больнице. Все знали, что бедных он не лечит. Он не стесняясь говорил про себя:

– Я работаю, как каторжник, у меня семья, и я не могу быть благотворителем.

• Предыдущая
• 3/46
• Следующая