О смелых и умелых (Избранное) - Богданов Николай Владимирович - Страница 69

• Предыдущая
• 69/90
• Следующая

Ох, да ты, соловушек, горький ты лесной,

Ох, да ты не пой, рано ты весной.

Эх, да ты не пой, эх, да не свисти,

Моего сердца больше не грусти...

Хорошие знал песни - старинные, душевные.

Ну и другие ребята подтянут. Все скорей время идет. Нужда забывается. Легче веревка вьется.

Разные были у ребят голоса. Одни, как шмели, басовито гудят. Другие, дисканты, трели дают, словно пастушьи тростниковые жалейки.

Один я у колеса как привязанный... Не на радость достались мне от отца руки крепкие да грудь высокая.

Посмотрю в щели сарая, солнце и то не пробивается, пыль мохом висит. Небушка перед глазами видно кусочек из сарая, и то мутное. И солнце мутное, будто пеньковую нитку через него тянет...

Эх, жизнь моя, привязанная к колесу!

Только и радости, что убежать до рассвета на речку.

Пока хозяин наш не проснулся, пока все ребята, как коты, храпят.

Вот бы мне лодку, легкий кадомский челночок... Тут бы я окрылился, ожил. Уехал бы на остров. Шалаш бы поставил. Да в субботу на воскресенье на ночевку. Собрал бы наших ребят-тянульщиков, перевез в шиповные заросли.

Любо там из можжевельника костер разжечь. Из ершей уху сварить. Щук на вертеле на угольях нажарить... Ночью песни петь, балагурить. Веслом месяц ловить...

Кто захочет, споет, кто станцует, кто какую сказку расскажет. Поживем хоть денек, как при будущем коммунизме, когда, говорят, все самое трудное за людей машины будут работать, а сами люди развивать каждый свой талант... Мы это, конечно, на митингах слыхали... Что хорошо сказывается, не так просто делается. Душа в небушко, а живот к хлебушку.

Вот и работаем на Житова за харчи. Ведь все люди мне говорят: ох, парень, красная девица, берегись лубяной пыли, опадут твои щеки, померкнут твои глазки, сожрет тебя чахотка, подточит, как яблочко наливное точит шершавый червяк...

Лежу я в сарае на грудах конопли, с головой дерюгой укрываюсь, а сон нейдет. Судьбу свою обдумываю. Доживу ли я до будущего? Глаза закрою, и кажется мне, лежу я на острове, плещется рядом Цна-голубка голубой волной, а лодочка-душегубочка трется об меня черным носом и любо так пахнет свежей смолкой.

Так осень подошла, за ней зима. Переобулся я из лаптей в подшитые валенки. На пропотевшую рубаху овчинный полушубок накинул, а в жизни изменения нет. По-прежнему веревки вью.

Одна мечта греет - лодка.

Всю зиму не давала покою. А к весне, как зажелтели в лугах озера средь белых снегов, как потянуло свежим воздухом от засиневших лесов, как пошла над нами перелетная птица, совсем мне стало невмоготу.

Хожу сам не свой, а помочь некому.

Появились у нас в ту весну первые комсомольцы. Комсомолами их тогда звали. Стали организовывать рабочую молодежь. Но вышла у них со мной осечка.

Когда подошли, как к эксплуатируемому подростку, я их, прямо скажу, не так понял.

- Ладно, - говорю, - завлекать вы меня завлекаете... А можете вы меня от колеса оторвать? Будете кормить-поить?

- От эксплуатации, - отвечают, - защитить можем. А вот насчет кормить-поить... У нас в комсомоле ведь не производство.

- Ну, - говорю, - комсомольская работа на своих харчах меня не устраивает...

Так мы тогда и разошлись с нашими комсомольцами.

Завелся у меня в ту пору знакомый из другого звания. Пришел как-то, попросил из льняных ниток бечевки для переметов и подпусков свить. Пирогов принес ребятам и с мясом, и с луком, и с кашей. Застарелые немножко, но ничего, нашим животам, черным хлебом не избалованным, впору пришлись.

Оказался наш заказчик учащимся бывшей гимназии, теперь школы второй ступени. Он на ученого учится, а отец у него в селе в Сумореве в дьячках, служитель культа. Вот откуда и пироги. С приходу собранные притащил. Ну и нам тех пирогов частица досталась по щучьему велению.

Свили мы ему лески, съели пироги, и тем дело кончилось. Да вдруг встречается мне этот Зоська в полном расстройстве чувств.

- Эге, - говорю, - ты что нос повесил, али отец пирогов мало присылает?

- Шутки шутишь, не видишь, человек в беде?

- Какая, - говорю, - может быть беда у всегда сытого человека?

- А та беда, что в школе окно разбил. Учительский совет не ставит мне отметок, пока не вставлю стекло, а денег у меня нет. На пироги стекло не выменяешь. И вообще, - говорит, - если я с сопроводительной такой бумажкой явлюсь на каникулы, выпорет меня отец. А хочется, - говорит, - мне домой, аж живот болит. Ведь у нас, - говорит, - на Мокше разлив, как море... Все рощи в воде стоят. И лодка меня ждет. И ружье. И подсадная кряква...

Тут я встрепенулся:

- Ну, а если я тебе помогу окно вставить, поможешь ты мне лодку добыть?

Молчит.

Не верит, думаю. А у меня как раз случай насчет стекла подходящий. Наш хозяин, эксплуататор Житов, заставил меня к пасхе зимние рамы вынимать. Целый день мы с хлопцами работали, все заусенцы на пальцах пообдирали. Выставили четырнадцать рам и все снесли на чердак его дома.

И нам за это ничего не было, пообещали объедков с пасхального стола.

Ну, и тогда я в виде платы взял и вынул из этих рам стекло и вставил в разбитое Зоськой окно, а ему сказал:

- Больше не шали, блинохват!

А он вместо радости опять хмурится.

- Как же, - говорит, - я с тобой расплачусь? Ведь у нас, - говорит, лодки официально не продаются.

- Ну, - говорю, - это дело твое... И я это стекло неофициально купил...

Прошло несколько дней, прибегает ко мне Зоська веселый. Обнял за плечи и шепчет:

- Едем, друг, ко мне на праздник. Отец за успешное ученье разрешил приехать не одному, а с товарищем.

- Ну да, харчи-то у вас даровые.

- Не смейся, - говорит, - мать тоже согласна и пишет, чтобы только я выбрал погостить какого-нибудь интеллигентного мальчика...

- А я сойду за интеллигентного?

Оглядел он меня с ног до головы:

- Теперь не в костюме дело... Теперь многие интеллигентные тоже пообносились... Сойдешь, пожалуй. Вот только манеры у тебя...

- А что, - говорю, - манеры?.. Я, например, совсем даже безобразными словами не ругаюсь.

- А носовым платком умеешь пользоваться?

Признался, что не приходилось. Дня три он меня обучал по-интеллигентному сморкаться. Ничего, приспособился. Платки он мне у знакомых девочек достал.

Пошел я к хозяину, снял шапку, окрестился на передний угол и возопил, как учил Зоська:

- Отпустите, Прохор Матвеич, к дальним родственникам на праздник святой пасхи, век бога буду молить...

Ну, нашему троглодиту, как обозвали его комсомольцы, такое мое обращение по нутру пришлось.

- Вот, - говорит, - редкий в наше время уважительный к религии отцов юноша...

Отпустили меня на праздничные пироги. Хотелось мне их попробовать на месте, не черствыми. Про сытую жизнь попов-дьяконов только слышал. Теперь мог в нее влезть, как поросенок в корыто, по самые уши.

А дело-то оказалось не так просто. Дьяконовские достатки - это не то, что поповские. У них ведь тоже классовая борьба. Народ опевают вместе, а барыши врозь. Попу, как главному эксплуататору, от всех доходов большая часть, а уж что останется, то делят дьячок, псаломщик, пономарь-звонарь и прочая мелочь. И на этой почве бывают разногласия. Да еще какие! Беда!

И угораздило нас с Зоськой явиться в тот самый час, когда дьякон с попом затеяли междоусобицу. Дворы у них были рядом, препирались всеми семействами, через забор. Так ругались, что даже поповские гуси дьяконовских через забор шпыняли.

- На, выкуси равную долю! - совал в щель жирный кукиш поп.

- Лучше свиньям, чем вам! - кричала попадья и сыпала в корыто пироги, собранные во время праздничного обхода.

- Караул! - кричал дьякон, не в силах стерпеть, что поповы свиньи попирают копытами дары прихожан, и лез на забор, а попов работник осаживал его, спихивая обратно метлой, направляя ее прямо в личность.

Дьяконица вопила, дети ее плакали, поповы дочки визжали.

• Предыдущая
• 69/90
• Следующая