История покойного Джонатана Уайлда великого - Филдинг Генри - Страница 7

• Предыдущая
• 7/47
• Следующая

– Согласен, взяли ее вы, – ответил Уайлд, – но позвольте, кто предложил ее взять? И кто указал как? Станете ли вы отрицать, что вы просто выполнили мой план и больше ничего? И разве я не мог бы, когда б захотел, нанять другого исполнителя? Вы же знаете, в зале не было ни одного джентльмена, который отказался бы взять деньги, сообрази он только, как совершить это, не подвергаясь опасности.

– Что верно, то верно, – возразил Бэгшот, – но не я ли привел план в исполнение? И не я ли взял на себя весь риск? Разве не понес бы я один все наказание, если бы меня накрыли, и разве работнику не причитается никакой платы?

– Бесспорно, причитается, – говорит Джонатан, – и я не отказываюсь уплатить вам по найму, но это все, чего вправе требовать и что получает работник. Помню, когда я учился в школе, мне довелось услышать один стишок, очень поучительный, который произвел на меня большое впечатление: в нем говорилось, что птицы в воздухе и звери в поле трудятся не на себя. Правда, фермер дает корм своим быкам и пастбища овцам, но он это делает ради собственной выгоды, а не для них. Равным образом пахарь, пастух, ткач, и строитель, и солдат работают не на себя, а на других; они довольствуются скудной долей (платой работника) и позволяют нам, великим, пользоваться плодами их труда. Аристотель, как говорили нам учителя, ясно доказывает в первой книге своей «Политики», что низкая, подлая, полезная часть человечества – это прирожденные рабы, покорные воле высших и такая же их собственность, как скот. Недаром про нас, про смертных высшего порядка, сказано, что мы рождены только поедать плоды земли; и так же можно было бы сказать о людях низшего разряда, что они рождены только производить для нас эти плоды. Разве не потом и кровью простого солдата выигрывается битва? Но честь и плоды победы не достаются разве генералу, составившему план кампании? Разве строится дом не трудами плотника и каменщика? Но не для выгоды ли архитектора строится он, и поселятся в нем жильцами не те ли, кто не умеет положить как надо кирпич на кирпич? Сукно и шелк вырабатываются со всею тонкостью и расцвечиваются во все цвета радуги не теми ли, кто вынужден сам довольствоваться за свою работу лишь самой грубой и жалкой долей, тогда как выгода и радости его труда достаются в удел другим? Оглядитесь и посмотрите, кто живет в самых великолепных домах, услаждая свой вкус самыми дорогими лакомствами, а зрение – красивейшими статуями и самыми изящными картинами, кто носит самые изысканные, самые роскошные наряды, и скажите мне: из них изо всех, овладевших этими благами, найдется ли хоть один, кто участвовал бы лично в их производстве или кто обладает для этого хоть малейшим умением? Почему же для плута должны быть другие правила, чем для всех остальных? Или почему вы, будучи только наемным работником, исполнителем моего плана, вправе рассчитывать на долю в прибыли? Послушайтесь совета: сдайте мне всю добычу и, положившись на мою милость, предоставьте мне вас вознаградить.

Мистер Бэгшот молчал с минуту, точно громом пораженный, потом, оправившись от изумления, начал так:

– Если вы думаете, мистер Уайлд, силою ваших доводов вытянуть деньги из моего кармана, то вы сильно ошиблись. Что мне весь этот вздор? Я, черт возьми, человек чести, и, хоть и не умею говорить так красиво, как вы, вам, ей-богу, не сделать из меня дурака; а если вы считаете меня таковым, то вы, скажу я вам, негодяй!

С этими словами он положил руку на пистолет. Уайлд, видя, к сколь ничтожному успеху привела великая сила его доводов и как горяч нравом его друг, решил повременить со своим намерением и сказал Бэгшоту, что пошутил. Но холодный тон, каким он попробовал затушить пламень противника, подействовал не как вода, а скорее как масло. Бэгшот в ярости наскочил на него.

– Такие шутки я, черт возьми, не терплю! – заявил он. – Я вижу, что вы подлец и негодяй.

Уайлд с философским спокойствием, достойным величайшего восхищения, отвечал:

– Что касается вашей ругани, то меня она не задевает; но чтоб вы убедились, что я вас не боюсь, давайте положим всю добычу на стол, и пусть она вся пойдет победителю!

С этими словами он выдернул сверкающий нож, так ослепивший Бэгшота своим блеском, что тот заговорил совсем по-иному. Да нет, сказал он, с него довольно и того, что он уже получил; и смешно им ссориться между собой: с них предостаточно внешних врагов, против которых нужно объединить свои силы; а если он принял Уайлда не за то, что он есть, то ему-де очень жаль; ну а шутка – что же, шутку он способен понять не хуже всякого другого. Уайлд, обладавший удивительным уменьем разбираться в человеческих страстях и применяться к ним, глубже проник теперь в мысли и чувства своего приятеля и, поняв, какие доводы сильнее всего подействуют на него, громогласно закричал, что тот вынудил его вытащить нож, а раз уж дошло до ножа, то он его «не вложит в ножны, пока не получит удовлетворения».

– Какого же вы хотите удовлетворения? – спросил тот.

– Ваших денег или вашей крови, – сказал Уайлд.

– Видите ли, мистер Уайлд, – молвил Бэгшот, – если вы хотите призанять немного из моей доли, то, зная вас как человека чести, я готов одолжить вам сколько надо; потому что, хоть я и не боюсь никого на свете, но чем порывать мне с другом… когда к тому же вам, быть может, необходимы деньги из-за особых каких-нибудь обстоятельств…

Уайлд, неоднократно заявлявший, что заем представляется ему отнюдь не худшим способом отбирать деньги и является самым, как он выражался, деликатным видом карманничества, спрятал нож и, пожав приятелю руку, сказал ему, что он попал в точку: его в самом деле прижали обстоятельства и понудили пойти против собственной воли, так как завтра он по долгу чести обязан выплатить значительную сумму. Затем, удовольствовавшись половиной из доли Бэгшота и получив, таким образом, три четверти всей добычи, он распростился со своим сообщником и пошел спать.

На другое утро, когда герой наш проснулся, ему пришла мысль нанести визит мисс Тиши Снэп, женщине больших заслуг и не меньшей щедрости; мистер Уайлд, однако, полагал, что к подарку она всегда отнесется благосклонно, как к знаку уважения со стороны поклонника, поэтому он пошел прямо в магазин безделушек и, купив там премиленькую табакерку, отправился с нею к своей даме, которую застал в самом прелестном и небрежном утреннем убранстве. Ее чудесные волосы прихотливо свешивались на лоб, не так чтобы белый от пудры, но и не лишенный ее следов; под подбородком был заколот чистенький платочек, который она проносила, по-видимому, всего лишь несколько недель; кое-какие остатки того, чем женщины подправляют природу, блестели на ее щеках; стан ее был облачен в свободную одежду, без корсета и шнуровок, так что грудь с нестесняемой свободой играла своими двумя очаровательными полушариями никак не ниже пояса; тонкий покров примятой кисейной косынки почти скрывал их от взора и только в нескольких местах милостивая дырочка давала возможность проглянуть их наготе. Капот на ней был атласный, белесого цвета, с десятком небольших серебряных крапинок, так искусно разбросанных по ткани на больших промежутках, что казалось, их рассыпала по ней нечаянно чья-то рука; разлетаясь, он открывал великолепную желтую юбку, красиво отороченную по подолу узкой полоской позолоченного кружева, почти превратившегося в бахрому; из-под юбки выглядывала другая, топорщившаяся на китовом усе, именуемом в просторечии обручем, и свисавшая из-под первой не меньше как на шесть дюймов; а из-под нее выглядывало еще одно исподнее одеяние того цвета, который подразумевает Овидий, говоря: «Qui color albus erat nunc est contrarius albo».[41]

• Предыдущая
• 7/47
• Следующая