Череп и молния - Василевский Борис Александрович - Страница 2

Потом, в сибирском цикле, мой сквозной юный лирический герой получился у меня эдаким суровым интравертом, целиком погруженным в себя, в бесконечные свои раздумья о высоком и вечном, о мировых проблемах, о духе и душе, о возможностях объединения всего человечества и проч., - не было в тех рассказах ничего о любви, о влюбленности или хотя бы о простом и естественном влечении к женщине. Наверное, это не гармонировало, не увязывалось с обликом сурового и возвышенного героя. А теперь - мне не надо выписывать образ, не требуется исследовать мысль и разрешать вопрос да вдобавок еще заботиться о композиционной стройности, и, глядя на свою давнюю тетрадь, на строчку Пушкина: "Грустно, Нина! Путь мой скучен..." - я могу позволить себе вспомнить зимний морозный вечер, быстро сгустившиеся сумерки, сиреневый и глубокий снег под деревьями. И как шел таким вечером по Братску-1, по тому Братску, что наверху сопки, что предполагался остаться и после затопления, оттого и назывался уже тогда Постоянный. Там нарочно оставляли невырубленными участки тайги, и эти новенькие домики из бруса так приветливо и заманчиво светили своими окошками сквозь сосны. А навстречу мне по тропинке двигалась фигура - в телогрейке, в ватных штанах, валенках. Но это женское движение, изящество, грацию все равно не спрячешь, а от сочетания с некоторой неуклюжестью - из-за громоздких одежд - они волнуют еще сильнее. Я соступил с узкой тропинки в снег, чтобы пропустить женщину, и вдруг неожиданно для себя же спросил: "Не знаете, где здесь столовая?" Хотя знал я, знал отлично, где эта столовая, я ее миновал только что, и есть не хотел вовсе. Но женщина ответила: "Знаю, пойдемте, мне тоже в ту сторону, я покажу". И - что делать? - пришлось возвращаться. Мы разговорились по дороге, она работала на строительстве этих же домиков, не то маляром, не то штукатуром. И голос у нее был молодой, девичий, но не звонкий, а глубокий, грудной, и от ее голоса я тоже волновался. И сам рассказывал, что работаю в геологии - "Вон там наша экспедиция, внизу, под скалами", - и старался придать своему голосу эдакую взрослость, уверенность, бывалость. Мы вышли к столовой, где было светло от окон, и от фонаря над входом, и от сверкающего под фонарем снега. Тут мы впервые глянули друг на друга, и я увидел, что она гораздо старше, чем предполагал я по голосу. Славные черные глаза и брови, лицо, закутанное до этих глаз и бровей толстым платком, но все равно угадывалось, что ей лет тридцать. А она увидела, какой я еще пацан. И какое-то непроизвольное разочарование отразилось, наверное, одновременно на наших лицах. Я поблагодарил, женщина пошла дальше. А мне пришлось зайти в столовую и - для завершения ситуации, для доказательства самому себе, что мне действительно нужна была столовая, - взять там дежурный гуляш с макаронами, чай...

Или как запоролся однажды на трансформаторную подстанцию... Я возвращался с работы, из котлована, к себе на поляну, голоснул, остановил "собачий ящик". Обычный "ЗИЛ" с фанерной будкой в кузове, от ветра, и деревянными скамейками вдоль бортов. Развозил работяг на работу и с работы... Сейчас там в одиночестве сидела девушка. Моя обычная скованность сменялась иногда внезапной для меня самого свободой, раскрепощенностью. То есть я мог позволить себе непринужденно заговорить, познакомиться. Вот и в тот раз. Но девушка, к сожалению, ехала на работу - на дежурство на эту подстанцию. Сегодня ей было в ночь. Машина скоро остановилась. В отдалении от дороги виднелся прямоугольник сплошного забора, девушка спрыгнула, побежала по тропинке, потом вдруг обернулась и махнула мне рукой в меховой рукавичке. А я поехал дальше. Я сразу влюбился в ту девушку - как я теперь понимаю, в основном потому, что смог так легко заговорить с нею. И вечером у себя в общаге все представлял, как она оборачивается и машет мне своей рукавичкой, а теперь сидит там одна, на подстанции, в каком-нибудь маленьком домике вроде будочки путевого обходчика. Что она делает? Читает, наверное... И вдруг сорвался со своей койки, молча под недоуменными взглядами ребят и моего приятеля оделся и повлекся от тепла, от уютно потрескивающих контрамарок, от чая, от наших разговоров. Прошел через лес к дороге, поймал самосвал, идущий из карьера в котлован, доехал до того места с тропинкой... Калитка, такая же сплошная, как и забор, была заперта. Я начал обходить забор, увязая в цельном снегу. С другой стороны близко подступала сопка с чернеющими в темноте деревьями, и снегу тут намело - по пояс. Проваливаясь, я долез до какого-то места. Забор был высокий - как я видел в Чуне, вокруг зон, только не из горбыля, а подобротнее, из гладких, оструганных досок, и без колючей проволоки вверху. Как я тогда перебрался через него, сейчас мне трудно представить. Надо ведь было подпрыгнуть, чтоб ухватиться и подтянуться, а прыгать, стоя по пояс в снегу... Но я перелез все-таки...

Вся площадка внутри оказалась уставленной железными трансформаторными будками с подходящими к ним проводами, и все они трещали от напряжения, и все было в таком же глубоком, нетронутом снегу. А в противоположном углу светился тот, воображавшийся мне домик... Провода местами спускались так низко, что приходилось проползать под ними, прямо под этим треском. Как не шибануло меня тогда каким-нибудь разрядом? Вроде того, что был нарисован на тех будках: в виде красной зигзагообразной молнии рядом с очень убедительным черепом... И еще я вовсе не подумал о том, что могла быть собака. Или хотя бы маленькая, но вздорная собачонка, обязательно залившаяся бы лаем... Я дополз до домика, тут было утоптано, и, стараясь ставить валенки так, чтобы они не скрипели по снегу, заглянул осторожно в окошко. Да, моя Дульсинея была там, сидела за столом, но не читала, а просто глядела перед собой, подперев рукой свою русую, гладко причесанную головку. Но... у нее имелась напарница! В следующее мгновение я разглядел и ее, сидящую в стороне, на топчане возле железной печки женщину гораздо старше меня, старше нас с этой девушкой, и мысленно с неприязнью тут же окрестил "дуэньей". Что-то она шила или вязала, я не вникал... Так же тихонько отступил от окна и снова по-пластунски, буровя снег, пустился в обратный путь к забору. Изнутри взбираться на него было проще, тут имелись выступы из прожилин. Голоснул опять самосвалу, только теперь идущему из котлована в карьер, и вернулся на свою поляну...