Спецпохороны в полночь: Записки «печальных дел мастера» - "Novela" - Страница 30

Снял трубку, вызвал директора Ваганьковского кладбища. Тот, возможно, и искренне удивился моему рассказу:

— Да что ты говоришь, Левочка! Почему же ты мне вчера обо всем этом не рассказал! Мы бы их сразу уволили.

На это я ответил:

— Ты, дорогой, свои кадры знаешь лучше, чем я. А если не знаешь — быть беде.

И напророчил. Буквально через несколько дней после ЧП со мной — исчез заместитель директора кладбища. Куда? Никто ничего не может понять. Работают следственные органы.

Не скажу, что зам. директора принадлежал к порядочным людям. Как говорится, он "делал дела"… Но каковы отставные спортсмены, если они, сводя с ним счеты, зазвали его в котельную, разрезали на куски и бросили в топку?!

Я был на суде. Зачинщик получил восемь лет. Лет через пять-шесть после суда я видел их всех вместе, словно ничего не произошло… Возможно, опять им отпустили грехи "за хорошее поведение в зоне"?

Наши московские кладбища — это целый мир, об условиях существования которого можно написать не одну диссертацию. В том числе и на тему "Иерархия — мать порядка". Или "Классовое общество в кладбищенском разрезе".

Что это значит? А то, что кладбищенская обслуга имеет и свои "верхи", и свои "низы", классовое расслоение произошло и держится крепко.

Кто на кладбище роет могилы? Обязательно те, кого числят по ведомостям землекопами? Как бы не так! Как правило, профессиональные землекопы с трудовой книжкой, собственной квартирой чураются тяжелого, грязного труда, а могилы роют под их присмотром бомжи, страдающие алкоголизмом, для которых самое желанное — выпить. Всего за стакан-два они и вкалывают. Если в день надо вырыть двадцать могил — можете себе представить, в каком виде эти несчастные приступают к рытью уже пятнадцатой могилы? И приходится только улыбаться, откуда берется сила у этих, как правило, больных, худосочных бедолаг. Но — берется, но — старается бедняга, раз светит очередной стакашик… Так-то.

Ну а штатные могильщики за чужую дармовую работу получают деньги и еще "навар" с родственников усопших, уверенных, что данные добры молодцы в джинсах "оченно" старались, разрывая землю и сооружая затем могильный холм…

Знает кладбищенское начальство о том, как безродные, нигде не прописанные, никому не нужные бомжи — эти отбросы рода человеческого, неустанно несущегося к прогрессу, "выручают" штатных землекопов? Конечно, знает. И что из этого? Лишь бы на кладбище было все спокойненько, без эксцессов…

Но, Боже, какое это издевательство — вынуждать за стакан водки долбить ломом смерзшуюся в камень землю человека полуодетого, запаленного, еле удерживающего свой инструмент дрожащими руками! Рабский, адский труд!

Но жестока местная кладбищенская "знать", ох, как жестока! И я никогда не забуду то, как она "учила жить" одного горемыку-бомжа. Это был человек тридцати пяти лет, вечно пьяненький, опустившийся, но добрый, разговорчивый. За ним все бегали местные безродные псы… И вот однажды он не выполнил задания "мафиози" так, как им желалось. И тогда они не пустили его в теплую котельную. А была ночь, и мороз окреп до тридцати градусов…

Что же сделал растерявшийся, несчастный, пьяноватый "люмпен"? Он улегся на свежезахороненную могилу, "укрылся" венками и уснул…

А через какое-то время почувствовал, что тело сковал мороз, что одна нога потеряла чувствительность… Кому пожаловаться? С кем поделиться горем? Кому он нужен, "ничейный" в огромном городе? И тогда этот человек, не способный уже доверять людям, сам себе лопатой отбил до звона замороженные пальцы… "Мафиози" по-своему восхитились:

— Ну дает! Ну надо же! Сам себе! И ведь не подох, такую твою мать…

"Подох" этот несчастный, потерявшийся в нашем необъятном мире, где очень часто правят бал равнодушие и жестокость, через десять лет…

А вы говорите "смиренное кладбище"…

"Классовое расслоение" на сегодня коснулось прежде всего "престижных" кладбищ. Там черную работу делает "черный", то есть зависимый, беспаспортный, прибитый жизнью к кладбищенской "мафии", пьющий, потерянный… А уж "белую" работу, то есть обговаривание условий, получение "чаевых" — это уж право "белых", штатных работников… И если вы решите, что штатные тоже не прочь выпить, то ошибетесь, покажете свою отсталость от ускоряющихся жизненных процессов. Как правило, штатные не пьют… Ну не совсем, конечно, разве что в теплой компании или в уюте семейной обстановки позволят себе и то не чересчур… Более того, многие из них не курят! Не пьют, не курят, а обзаводятся хорошими, с комфортом, квартирами, приобретают машины последних марок, ставят добротные дачи. У отдельных бригад вообще в чести сухой закон.

Проведав, что могильщики имеют "бабки", к ним, с которыми я знаком, сунулись как-то наши доморощенные рэкетиры, попросту вымогатели… И еле ноги унесли. Не предполагали, видать, что столкнутся с амбалами более крутого нрава, чем сами. А мускулы у мотальщиков, сами понимаете, не для показухи…

И кто же это сказал, что в нашем обществе нет эксплуатации человека человеком и рынок рабочей силы нечто вовсе непонятное, невероятное, исключительно оскорбительное для слуха "руководящих-направляющих"? Милое дело, — хай Америку! Но вот штришок… Как умер прославленный драматург Николай Погодин, автор революционной пьесы "Человек с ружьем”? Родственники рассказали мне — вернулся из Америки, не захотел ни с кем ни о чем говорить, сидел один и пил, пил… пока не пришел конец.

Знаете, какой памятник у него на могиле? Человек с ружьем! Думайте, думайте…

Л. Б. Согласитесь, Лев Наумович, ваше занятие, скажем так, весьма щекотливое и, будем откровенны до конца, — пугающее простых смертных…

Л. К. В какой-то степени, да… Но только потому, что человеку свойственно подальше от себя отталкивать мысль о смерти. Пожалуй, единственное, с чем он не может смириться, — это с тем, что жизнь его имеет конец. Но что поделаешь! Так устроен мир! Одни уходят, другие приходят… Я, пожалуй, привык, что изредка кое-кто на меня поглядывает с испугом… Сам-то я считаю, что занимаюсь делом самым что ни на есть богоугодным. Подумать только — уже более четверти века! Достойно организовать и провести ритуал похорон — это немало прежде всего для живых, остающихся.

Л. Б. То есть вы признаете профессионализм в своей области?

Л. К. Ну, конечно. Это чуткость к ситуации, готовность переложить на свои плечи груз немалых забот родных, близких, убитых горем. И при этом быть ненавязчивым. Бывает так, что я прихожу в семью, где умер человек, самым первым "с воли". И вижу, что от меня ждут слов утешения, сочувствия. И я утешаю и стараюсь при этом быть убедительным. Что поделаешь, но мой жизненный опыт говорит — самый, пожалуй, внятный аргумент здесь — "это неизбежно, это всем нам уготовано, никому в избранных быть не дано…" Потому, видимо, эти слова действуют, что родных ушедшего мучает вина будто бы более счастливых, благополучных, выделенных судьбой. Если, конечно, умерший был радостью в доме. А есть, и немало, таких несчастных, которые при жизни превратили дом в ад. Пили, сквернословили, дрались… Вот, помню, хоронили одного небольшого поэта… Его жена тоже плакала по нем, но я бы сказал, "ритуально", а не от души. В нищете и неухоженности их быта чувствовалась многолетняя безысходность, бездна страданий от неудовлетворенного честолюбия малоодаренного отца семейства и явное облегчение домашних, что вот, наконец-то, кошмару пришел конец…

Л. Б. Есть, на ваш взгляд, какая-то существенная разница между смертью выдающегося писателя и неудачника?

Л. К. Никакой, если иметь в виду их родных. Как правило, родственникам и того, и другого отраднее думать, что мир в лице их кормильца потерял еще одного Льва Толстого или Александра Пушкина. Увы, людям свойственно самовозвышение даже в самые, вроде, печальные минуты… Недаром вдовы писателей очень часто искренне убеждены, что общество не воздало положенного их любимому человеку, что "это позорно и низко", и способны говорить об этом годами, десятилетиями… Что ж, не самая огорчительная человеческая слабость…