Спецпохороны в полночь: Записки «печальных дел мастера» - "Novela" - Страница 17

Похороны Варлама Шаламова… Нет, это скорей всего был грандиозный протест против вранья и подтасовок, против унизительных условий жизни, в которые попадали инакомыслящие… И это был гимн таланту великого лагерного мученика и всем тем, кто, подобно ему, оставил на память потомкам историю страданий несчастных людей, брошенных в лагеря "для исправления"…

— Дамы и господа! Ребята! Товарищи! — умолял я. — Можно покороче?

Меня никто не слушал. Люди хотели выговориться, а там хоть трава не расти.

Кто-то предложил мне подарок — четырехтомник Шаламова, изданный за рубежом. Я отказался (совок же!):

— Все, что издается у нас, готов взять, а это… оттуда…

Убеждали:

— Да вы знаете, какая цена этим красным книгам на черном рынке?

Я понял, что оборвать выступающих у меня ни за что не получится. О чем же говорилось, несмотря на присутствие черных "волг" с таинственными пассажирами? О том, сколько мучеников на совести той власти, которую почему-то именуют "советской", сколько страдальцев за правду погибло в лагерях, по тюрьмам… Люди и клеймили позором систему, не способную дать подлинные права и свободы личности, и плакали, и подробно рассказывали о жизни Шаламова, о его крестном пути… Я забился в автобус и слушал… Это была, пожалуй, своего рода школа знаний и гражданского праведного риска — тот растянувшийся до поздней ночи митинг диссидентов.

У каждого профессионала свои радости. У меня тоже они есть. В их числе — могила праведника Варлама Шаламова, который лежит не где-нибудь на задворках, а на Новокунцевском кладбище, — один из тех, чьи деяния составляют славу Отечественной культуры. Приходите, поклонитесь и подумайте о том, как велик бывает простой смертный человек в самом беспросветном мраке суда скорого и неправедного. И как это ценно — преданность единоверцев, способных презреть самые черные, казенные "волги" и крикнуть вслед уходящему другу — "Мы никогда тебя не забудем! И рано или поздно, но твоя правда победит!"

Теперь о духовном подвиге Варлама Шаламова знает весь мир. Его произведения нарасхват. И ушли из жизни многие из тех, кто провожал писателя в последний путь.

Зато есть люди, писатели, которые, к сожалению, с завидной бесцеремонностью снимают сливки с популярности писателя-каторжанина. Я человек незлопамятный, но, признаюсь, было обидно, когда на недавний вечер памяти Шаламова меня даже не пригласили, не вспомнили… От Фазиля Искандера я этого не ожидал. Он вел вечер.

Ну да ладно. Мало ли… Сводить счеты — бестолковое занятие. И я, например, не понимаю одного писателя-эмигранта, который изобразил в своей книге бывшего оргсекретаря правления Московской писательской организации В. Н. Ильина достаточно издевательски и зло. Зачем? В чем причина? В свое время Ильин отказался хлопотать по его просьбе. Сказал: "Зачем вам такая большая квартира?" То есть, не совсем это, брат мой, прилично требовать слишком многого в то время, когда десятки писателей живут в тесноте, кое-как…

При мне, как самый большой подарок, слова Лидии Корнеевны:

— Спасибо. Спасибо вам, дорогой Лев Наумович! Вы для памяти Шаламова сотворили истинно Божье дело…

Однажды я был на Новодевичьем, устанавливали памятник одному крупному писателю соцреалисту, эдакую впечатляющую стеллу. Там встретил своего старого знакомого, можно сказать, приятеля — представителя заоблачной сферы — он организует похороны тех, кому вход в Кремль не заказан. Спрашиваю:

— Что, Жора, опять хоронишь?

— Да вот, — отвечает. — Мать Леонида Ильича… Хочешь посмотреть, как все будет?

Только сейчас я обратил внимание на "мальчиков", которые стояли у каждого дерева, таились за каждым памятником вокруг. Впрочем, эти "мальчики" меня знали и не отреагировали на мое присутствие.

— Сколько старушке лет было? — спросил Жору.

— Да уже девяносто два…

Мы, днепропетровцы, были в курсе, что мать генсека постоянно жила в своем родном городе, в своей хате, никак не хотела переезжать в Москву. И только недавно дала согласие перебраться в столицу. Среди знавших ее простецкие привычки ходила такая байка: будто привез ее великий сын на свою роскошную дачу, и она, потрясенная, спросила его:

— Леня, а ты не боишься, что красные придут?

Что ж тут особенного — у многих, даже весьма зловещих исторических фигур, матери были и добрые, и мудрые, и совестливые…

— Хочешь посмотреть, какая могила? — вдруг спросил меня Жора.

Я немножко удивился его вопросу. Но он повел меня в сторону, остановился возле листа рубероида, отшвырнул его ударом сапога. И я увидел нечто неожиданное… Там, где должна быть сырая земля, — сплошь алел красный панбархат. То есть приготовленная могила вся была задрапирована дорогим материалом.

— Это зачем? — спросил я Жору.

— Мне сказали, что Леонид Ильич не может видеть чистую землю… на нервы действует… Мне и дали задание придумать что-нибудь. И я придумал панбархат… Ничего себе?

— Ничего.

Тем временем отворились зеленые ворота, и я увидел заплаканного Леонида Ильича. Его грузное тело поддерживали с двух сторон крепкие парни. Увидев Жору, и, видимо, в порыве признательности за то, что тот так хорошо оформил могилу, — подошел к нему и обнял его за шею. А точнее, всей тяжестью тела повис на нем. И если учесть, что Жора в это время стоял у самого края могилы и освободиться от рискованного объятия не мог, не смел, то можно представить, какой испуг застыл в его глазах… Чуть-чуть и они бы вместе — генсек и могильщик — рухнули в яму, обтянутую красным панбархатом…

— Жора, моя мама умерла, — сквозь слезы молвил старый, больной человек…

Жора не слишком скор на реакцию в обыденных обстоятельствах, но тут, что говорить, положение обязывало, момент требовал… И Жора брякнул:

— И у меня мама умерла… я тоже…

Ничего другого бывший гвардеец придумать в утешение не сумел. Хотя его-то мама пока была жива и благополучна. При этом Жора что-то вытер с глаз платком… Возможно, он и впрямь прослезился вблизи страдающего искренне генсека и его родственников, одетых с иголочки, с букетами великолепных цветов в надушенных руках, со всех сторон охраняемых, оберегаемых многочисленной челядью.

После того как гроб опустили в могилу, Леонид Ильич отозвал одного из своих "оруженосцев", маленького, толстенького, и сказал:

— Вить, ты Жору отблагодари…

Тот немедля вытащил из кармана пухлый конверт с ассигнациями…

Но это было, как говорится, не все. Позже мой Жора получит еще и премиальные… Вообще после похорон "кремлевских" и ближайшей их родни весь трест, отвечающий за спецпохороны, непременно получал премии. Не знаю, как сейчас, но тогда спецпохоронщики были все как один за порядок, заведенный Леонидом Ильичом и его свитой. Вообще же это большой разговор о челяди… и размеры этой "армии" еще не сосчитаны, и сколько чего они получали и получают по праву "близких к высоким кругам", какие льготы, поблажки, подарки — еще не проявлено… А ведь когда мы называем то время "брежневщиной", то в круг своего внимания берем большей частью самого бывшего генсека и его родных, жаждавших сладкой, безбедной во всех отношениях жизни. Но ведь за эту самую "сладкую" жизнь, разумеется, с несколько более мелковатым жемчугом, держалась зубами и многочисленная "дворня", разнокалиберная челядь! Все эти спецповара, спецофициантки, спецуборщицы, спецшоферы… И несть им числа! Вот уж ярые приверженцы застоя, отводившего им вполне почетные, кормные места в прикремлевском спецраю, и что-то ни разу я не видел в печати, чтобы кто-то из этой "дворни" заклеймил принародно застой и пламенно приветствовал перестройку. Нет, не встречал…

Жора, сколько помню, всегда выполнял свои печальные обязанности с гвардейской точностью. Малоразговорчивый, видимо, подуставший от всякого рода жизненных впечатлений, он однажды сообщил мне с нескрываемым, живым изумлением: