Я дышу! - Брасм Анн-Софи - Страница 1

• 1/22
• Следующая

Ночь для нас — это царство холодного, беспросветного мрака. Он проникает через центральный коридор под железную дверь и заполняет собой крошечное, замкнутое пространство камер. Этот незваный, надоедливый гость является к нам каждую ночь. Он мгновенно окутывает все вокруг, и до самого рассвета — хоть глаз выколи — не видно ни зги, лишь пустота и мрак без начала и конца.

Начало ночи знаменуют собой тяжелые шаги уходящих надзирательниц. Ровно в полночь наступает полная тишина, которую уже ничто не нарушит. Именно в этот момент всеми нами овладевают чувство одиночества и растерянность.

И еще мы страдаем от бессонницы.

Я знаю, что в тюрьме заснуть невозможно. Это первое, что я усвоила, попав сюда. Сколько бы мы ни вертелись на наших матрасах, посапывали, покашливали и даже уговаривали себя вслух, что отдыхаем, здесь, в той полной изоляции, в которую мы попали, нам никак не удается заснуть.

Есть женщины, которые плачут. Первое время — в голос, это вопль возмущения и обиды. Так они протестуют против несправедливости, выплескивают свое горе. Со временем, через месяцы или даже годы, они научатся плакать тихо, а потом совсем беззвучно. Однако я все равно чувствую их присутствие, знаю, что они живы, рядом, просто свыклись с тишиной.

Есть женщины, которые молятся, хотя на первый взгляд может показаться, что им совершенно на все наплевать. Но как только темнеет, они первыми возводят глаза к небу и обращаются к нему с молитвами. Для них это единственный способ избавиться от душевных мук.

Есть женщины, которые просто грезят с открытыми глазами, вспоминают близких, прежнюю жизнь, ее спокойное течение — эти навязчивые воспоминания как будто притупляют муки ожидания. Иногда им даже удается забыть, что впереди еще долгие годы неволи. Кто-то жалеет о случившемся, кто-то нет, а некоторые со временем просто становятся другими людьми.

Но одно я знаю твердо: никто из них не может заснуть. Я знаю это по себе. Я очень старалась и все равно не смогла.

Главное наше лекарство — тишина. Это она помогает нам оглядываться назад, осмыслять случившееся, признавать ошибки. Она заставляет нас думать, сомневаться, она наш поводырь, она помогает справляться со страхами или же сеет в душе новые, избавляет от терзаний или доводит до безумия. Она же примиряет нас с самими собой, облегчает груз времени, стирает то, что мы хотели бы забыть.

И все это длится до тех пор, пока на рассвете из коридора вновь не доносится шарканье надзирательниц, возвещая о начале нового дня, как две капли воды похожего на предыдущий.

Вот что такое здесь, за решетками тюрьмы, наши ночи.

Мне кажется, я давно все забыла. Радость, лень, запахи, безмолвие, свои чувства. Забыла цвета, звуки, людей, их голоса, их безразличие и их улыбки, смех, слезы, счастливые минуты и моменты унижения, свои выходки, обиды, потребность в любви, первые годы моей жизни. Но иногда в этой камере, погруженной во мрак, где меня пробирает дрожь от постоянного одиночества, прошлое возвращается ко мне. И вдруг подает голос. Возможно для того, чтобы заполнить пустоту настоящего. Сегодня в этих стенах моя память рвет на мелкие кусочки картины прошлого, как неудачные, нечеткие фотографии.

Конечно, все это неправда, и я ничего не забыла, просто бегу от воспоминаний.

Моя жизнь могла бы быть совершенно нормальной. Распорядись я ею по-другому, и я прожила бы ее не хуже любого из вас. Правда, в том, что случилось, все-таки не только моя вина: просто в какой-то момент я была доведена до предела, ну а дальше все покатилось под гору и остановиться было невозможно. Так мне кажется, но я могу и ошибаться.

На первый взгляд моя прошлая жизнь однообразна и пуста. Окружающие меня почти не замечали, я же их просто не понимала. Я жила, потому что так было надо, именно так и никак иначе, а мне оставалось только подчиняться, терпеть и помалкивать. В конце концов, я была обычной девчонкой, мне и в голову не приходило задавать себе вопросы, я брала то, что мне давали, и больше ничего не требовала. И все же то, что со мной случилось, было неизбежно. Кто не знает, что самые тяжелые психопаты кажутся совершенно нормальными людьми. У безумия есть своя логика: в первую очередь оно обрушивается на тех безликих существ, которых жизнь обошла своим вниманием. Мне и было суждено стать одной из его жертв. Ничто сегодня не связывает меня с той девочкой, беззаботной и пылкой, которой я когда-то была.

Отныне во мне борются два человека, и ни в одном из них я не узнаю себя.

Однажды кто-то спросил меня, жалею ли я о случившемся. Я не ответила. Мне стало стыдно, но не от того, что я совершила, а потому, что не было во мне тех чувств, которых от меня ждут. Ведь я должна была бы чувствовать себя чудовищем. Я и есть чудовище, спору нет, но не потому, что совершила преступление, а потому, что нисколько об этом не жалею.

Меня зовут Шарлен Боэр, и мне девятнадцать лет. Скоро будет два года, как я существую здесь в ожидании, когда пройдет день и начнется новый, точно такой же. Едва начав жить, я уже совершила непоправимое. В ночь с седьмого на восьмое сентября, два года назад, я убила человека. Я признаю себя виновной. Впрочем, я все рассказала в полиции. Мне было всего семнадцать, и многие считают, что «для семнадцатилетней девушки я была слишком инфантильной». Однако то, что я совершила, я совершила сознательно. Я отдавала себе отчет в том, что делаю, я продумала все в деталях и предвидела последствия. И пусть люди относятся ко мне с презрением и даже с отвращением, я ни о чем не жалею, слышите, ни о чем, хотя вся моя жизнь и пошла прахом. Безумие — это не просто судьба, это, возможно, еще и сознательный выбор.

И все-таки до сих пор я предпочиталанеоглядываться назад. Избегала этого из трусости, из нежелания докапываться, почему такое случилось именно со мной, из злости на себя. Я боялась. Боялась, что не выдержу, если мне придется взглянуть правде в глаза, боялась этой правды так же сильно, как угрызений совести, боялась не выдержать, боялась удушающего комка в горле, боялась новых вопросов, отчаяния. А больше всего боялась, что глаза мои вдруг раскроются и я начну сожалеть.

И тогда я решила все это написать. Перенести на бумагу историю моей жизни, мое прошлое, такое банальное. Как же невинно все выглядело поначалу! И если сегодня я заставляю себя возвращаться к моему прошлому во всех мельчайших подробностях, то только потому, что теперь, по прошествии времени, я вижу в нем признаки надвигающегося безумия, оказавшегося неизлечимым. Пожалуй, я рискну, я сделаю эту попытку — я заговорю.

Заговорю, потому что иначе мне не справиться со стыдом, гневом, возмущением и горем — горем прежде всего. Потребность писать рождается так же, как и потребность убивать: где-то внутри, а потом внезапно прорывается наружу. Как вопль отчаяния.

Мое самое первое детское воспоминание — благоухающая блузка. Скорее всего шелковая, во всяком случае из очень нежной материи, она обтягивала склоненные надо мной выпуклости пышного бюста. Запах цветочный, возможно магнолии, и в то же время чувственный, пряный, — порой он напоминал запах пудры.

Сильнее всего пахло от шеи. На ней висела нитка жемчуга, и мои руки то и дело играли бусинками. Шея была немного морщинистая, кожа чуть влажная, руки, обнимавшие меня, — сильные. Женщина что-то мне рассказывала. И я засыпала в ее объятиях, вдыхая аромат духов — это была моя мама.

Множество воспоминаний проносится в моей голове.

Лето. Наш огромный сад: я стремительно несусь куда-то по прохладной, влажной траве, для четырехлетней девочки мои ноги бегут весьма резво, я выжимаю из них все возможное. Я помню запах сена, пыли, забивавшейся в нос, шершавые прикосновения деревьев, трещины на их коре. Помню, как я, закатав штаны до исцарапанных коленок, перебиралась через ручеек, что протекал за садом, и с наслаждением шлепала по грязи, по илу в холодной, но очень приятной воде. Помню, как в углу нашего огорода росло дерево с какими-то удивительно сладкими плодами — предмет нашего с братом вожделения, их сок растекался по языку, и пальцы становились липкими. У лета привкус земли, влажной травы, горячего песка и соли.

• 1/22
• Следующая