Азов - Мирошниченко Григорий Ильич - Страница 28
- Предыдущая
- 28/114
- Следующая
– Пришла я по царскому делу, – твердо сказала Ульяна.
Дьяк и подьячий навострили уши. Боярин поднялся кряхтя и, едва передвигая заплывшее жиром тело, прошел в сени.
– Ну, сказывай!
– По указу царской матушки, Марфы Ивановны, мне велено повидаться с атаманом Алешей Старым.
– Так, так! Сказывай правду, да врать не вздумай, – потеребив густую бороду, проговорил воевода.
– Велено мне с глазу на глаз поговорить с ним.
– Так, так. А ежели все то и не так? Стало быть, тебя, бабу, в острог впустить надобно? Царский указ – одно… а наказ матушки, выходит, – другое. Нескладно… Без Мишки Светикова, пожалуй, не разобраться мне. Эй, дьяк! Иди-ка живо сюда! – закричал воевода.
Дьяк тотчас же выскочил в сени.
– Ась?
– Вот баба пришла тут от царской матушки. Бывало ли так когда в острогах?
Светиков смущенно сказал, что такого николи не бывало.
– Вот те и так! – крепко задумался воевода. – Быть в смертной казни… Не врет ли баба? А нет ли у тебя письма какого от царской матушки? – спросил он Ульяну.
– Письма, матушка сказала, не надобно, – ответила Ульяна, – чтоб царскому указу порушки не чинить.
– Ну, как же тут быть? – ломал голову воевода, глядя на Мишку, но тот недоумевающе дернул плечами. – В острог бабу впускать – нескладно. Атамана из острога вывести – тоже нескладно. Вот, дьявол те подери, загадка какова! Сведи-ка ты бабу в мой терем, а там посмотрим.
Ульяну привели домой к воеводе. Там встретила ее тучная говорливая боярыня, Ирина Власьевна.
– А каково ныне здоровье царской матушки? – с любопытством спрашивала она. – Каковы носят наряды московские боярыни и боярышни? Хорошо им там, в Москве, а я вот заброшена горькой, несчастной судьбиной на Белоозеро.
Ульяна рассказывала ей, а она умиленно слушала, сложив на груди пухлые руки. А когда Ульяна, известная в Москве швея и мастерица, показала ей расшитую серебром легкую накидочку с царскими именами, у боярыни глаза разгорелись.
– Нам бы вот подружиться надобно. Нам-то давно надо бы быть всех ближе к царской матушке. Гляди, и моего Ивана приблизили бы в Москве к царю.
– Дело не столь трудное, боярыня. Похлопочу.
Боярыня совсем растаяла:
– Давно сказываю Ивану: «Не шуми ты, ради бога, на Белоозере, зла людям зря не твори, живи ты лаской, держись царя, чти матушку царицу и патриарха святейшего». А он у меня неуч, приладиться к сильным не умеет. Вот и сосет свою лапу, словно медверь в берлоге…
И вдруг воевода надумал – приставил к своему подворью стражу. Заметив это, боярыня разгневалась:
– Зачем ты стражу сюда поставил?
– Не твоего ума то дело.
– Как это так – не мое дело? Меня, что ль, станешь сторожить?
– Не лезь куда не велено!
– Как так – не лезь?! Эко боюсь! Убери ты прочь со двора всех соглядатаев! Чего ты, пень-колода, вздумал людей смешить? Аль негде власти своей показать? Дело тут царское, тебя касается.
– Коль, надо будет – уберу.
– Баба от царской матушки пришла, она не кто-нибудь, а царская швея, а ты – стрельцов во двор! Ты погляди, что мастерит она для царской матушки…
Стрельцов убрали.
– Ты бы теперь случай нашел из этой проклятой берлоги выбраться. Век проторчишь с тобой в дыре! Дурь-пень-колода! Тебя все дьяк твой Мишка путает. Вот доберусь я до него – не возрадуется.
– Да не шуми ты так. Тут подозрение было… Дьяк сказывал, что ныне…
– Я так и знала. Дьяк! Вот идолище! Делай ты свои дела все втайне, без дьяка. Который раз твержу…
– Да как же без дьяка? Без Мишки? Втайне? Я грамоте-то не учен. Попробуй без него – дров наломаешь…
Тут воеводиха совсем вскипела:
– Попробую!.. Чего нам голову ломать? Баба приехала такая, которая нам пользу принесет. Ты видел знаки царские на рукоделье? А полотно какое тонкое? А кружева? То не московские, а из Венеции привезены!
– Да, может, баба-то подослана? – шепнул ей воевода.
– А чепуховину ты мелешь!
И воевода сделал так, как повелела ему воеводиха.
Атамана Старого привели в дом воеводы. Вошел он заросший и похудевший.
– Кому я надобен?
Боярыня сказала:
– Войди в ту горницу. А ты, – повелительно заявила она воеводе, – возьмешь потом от атамана Старого бумагу. Так-то, мол, и так было дело. В ответе перед царем не будешь. В Москве там все едино, что царь, что матушка царя. Поладят.
Шагнул атаман в горницу и, словно молнией сраженный, остановился:
– Ульяна!
– Алешенька, – встрепенувшись, крикнула она и кинулась к нему.
Воевода и воеводиха тихо приникли к дверям.
– Да ты же сгинешь здесь понапрасну!
– И сгину! Только с тобой. С тобой!
– А понапрасну! И не дело… Ты нам нужна в Москве. Ты всему Дону нужна в Москве. Аль непонятно? Вернись в Москву… А не вернешься, моей любви к тебе не будет.
Ульяна что-то шепнула ему. И он крепко обнял ее и сказал:
– Как только прибудет новая станица с Дона, ты передай казакам и атаману – пускай они пуще прежнего берегут землю русскую. Пускай они бьют ворогов, не щадя голов своих. Пускай они принимают беглых на Дон с Руси мужиков. Живется мужикам куда как худо у бояр. И еще: пусть там, на Дону, нас не забывают, отписки шлют царю, чтоб вызволить нас из беды. Вот для какого дела тебе надо быть в Москве.
А чтобы слыхали там, за дверью, добавил:
– Премного благодарен царской матушке. В остроге не забыла.
– Слышал? – шепнула воеводиха за дверью.
– Слышал, – ответил смущенно воевода.
– Твой Мишка Светиков туман тебе в башку всегда пускает. А атаман, как видно, не злодей…
– Да, видно, так…
Старой еще сказал:
– Тебе, подруга моя верная, быть негоже тут…
– Ой! Без тебя мне не будет жизни не только что в Москве – нигде! – ответила она, не отрывая жадного взора от искрящихся глаз атамана.
– Запомни – Дон без тебя в Москве осиротеет! Велю тебе…
Тогда она вздохнула глубоко и сказала покорно:
– Коль ты велишь, то я вернусь в Москву…
В горницу вошла воеводиха. За нею сопя вошел воевода.
– Пиши-ка, атаман, бумагу нам, – сказала боярыня не так-то строго.
– Какую мне писать бумагу и зачем?
– С благодареньем матушке за все.
– Согласен. Напишу.
Но воевода заметил осторожно.
– Да ведь в указе царском сказано, чтоб никто к ним письма не писал и от них письма не взял…
– То дело не твое! Ты помолчи, – разгневалась воеводиха. – То не дозволено другим, а царской матушке да нам дозволено.
Воеводиха принесла чернильницу, бумагу, гусиное перо. Но атаман, подумав, сказал:
– Писать такой бумаги, пожалуй, незачем. Поедет баба на Москву и все там скажет матушке.
– И я так думаю, – облегченно согласился воевода.
А воеводиха, кося глазами, буркнула:
– Тогда ищи подводу. Вот тут власть воеводы покажи.
Подвода нашлась быстро. Ульяна простилась с атаманом. И когда два стрельца повели Алешу в набитый людьми белоозерский острог, Ульяна села рядом с возницей и поехала, оглядываясь, по той же кандальной дороге в Москву.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
После молитвы Марфа сказала сыну:
– Садись подле меня и слушай. Тебе, Михайло, пора жениться!
– Я, матушка, женатый – ты ж ведаешь сие. Мне б только повенчаться надобно.
– Ах, повенчаться! – всплеснув руками, проговорила с сердцем Марфа. – С кем же ты венчаться станешь?
– Аль ты не знаешь, матушка? Да с Марьей, – ответил царь не колеблясь.
Марфа вздохнула глубоко:
– Ох, мой мучитель! Одно несчастье принесла нам в дом твоя Марья. Который год нет от нее мне житья и радости: куда ни гляну – Марья! А злые языки плетут, плетут на нас, что хотят плетут, забудь ты Марью – она нам неровня.
– Забыть Марью мне не можно! – воскликнул он.
Марфа разгневалась.
– Забудь, я говорю! – твердо сказала она, дрожа всем дряхлым телом. – Не дали злые люди соединить ваши сердца – подумай о другой. Женись-ка заново! Дела все старые уладь, чтоб чернь не каркала. От народа черного нигде не скроешься. Повсюду разнеслось уже, что Марью Хлопову мы сгубили. Видать, сама Марья язык не держит за зубами. И бабка Марьина, Федора, исподтишка кусает нас. Гаврила Хлопов, да сам Иван, да вся родня ее, дядья да тетки галдят о том же да шашни водят.
- Предыдущая
- 28/114
- Следующая
