Искушение - Бондарев Юрий Васильевич - Страница 35
- Предыдущая
- 35/75
- Следующая
– До оптимизма мне далеко.
– Наши монополии согласия у народа не спрашивают. У них неограниченная концентрация экономического могущества. Государство в государстве. Не останавливаются ни перед чем. Ни перед какими природными законами. Поверь, Игорь, когда штудировал Чилийский проект, на каждой странице таращил глаза и от недоумения хотелось встать на карачки и залаять.
– Пожалуй, неудобная поза. И вряд ли кто поймет.
– Мне не до ерничества! Тебе известно, что воды Чилима несут тяжелые металлы горных месторождений. В проекте ГЭС – вранье! Явно скрывают реальную опасность заражения водохранилища и реки самородной ртутью и медью в зоне затопления. Даже растяпу может удивить, что Гидроцентр почему-то взял в Одесском институте тропических морей заключение о безвредности ртути на основании того, что «она плохо растворяется в воде». Хохот в зале! А исследование лаборатории Всесоюзного НИИ океанографии показало, что уже сейчас содержание металла в промысловой ихтиофауне Чилима в тысячу раз выше, чем в воде. Можно представить смертельный процент отравления будущего «Чилимского моря»? Можно согласиться с тем, что будущее местного населения – неизлечимые болезни и больничная койка? Так вот. Ты сказал: война? Тихая война, необъявленная? А я готов на все.
«Он готов на все», – подумал Дроздов и посмотрел в окно на далекие огни спящего города; они напоминали угли костров, на которые наползал, окутывая улицы, черно-синий туман августовской ночи.
«Ну пожалуйста, ну пожалуйста!..» – опять зазвучал в ушах умоляющий голос Мити, его задыхающийся кашель, и он с горьким неудовлетворением подумал: «Умиротворение в самом доме? Где оно? Что это – усталость от жизни? Тихая война? Нет, другое, другое…»
– Прости за лирику, – сказал Дроздов, – но вот я о чем подумал. Все мы связаны одной веревочкой. На все, пожалуй, есть закономерности. В море через шесть часов прилив и через шесть – отлив. Два раза в сутки. Поразительно! Это вроде дыхания моря, вроде вдоха и выдоха. Верно? Ну а мы? Похоже, что живем на каком-то искусственном дыхании. Откуда эта дурацкая закономерность?
– Существуем по р-революционным закономерностям, – ответил недобро Тарутин. – Сделать вдох и не делать выдох. Сделать выдох и не делать вдох. Аксиома: почти все наши проекты покорения природы – изощренная пытка своей матери, садистская казнь. Конечно, под гуманным лозунгом: все для блага народа. Закономерности? А тут тоже аксиома. Сильные мира сего давно поняли, что большинство людишек – обыватели, рабы своих желаний: брать, хватать, жевать, надевать. Поэтому у технократов развязаны руки. Полная свобода для применения пыток и казни.
– Положим, есть другая аксиома: без приличных штанов и босиком щеголять по морозу не будешь, – не согласился Дроздов. – Брать, кроме как у земли, неоткуда. Весь мир и мы плаваем в этой проблеме, как в отравленной свинцовой водице.
– В данном случае меня интересуют «мы». Кто «мы»? – пожал плечами Тарутин. – «Мы» – общо и расплывчато. Для девяноста процентов нашего брата моральной проблемы нет. Бери, грабь, шуруй… Без приличных штанов ты ходить не хочешь. А я, представь, патриархальный дикарь, и готов щеголять в дешевеньких примитивных брюках.
«У него не было, нет и не будет умиротворения, – подумал Дроздов. – Он болен навязчивой идеей».
– Ладно, давай без ерничества! Утверждение, Игорь, есть: разумная умеренность в потреблении ресурсов и возвращение земле всех долгов. Первое – очень простое и страусу известное. Сколько вырубил леса, столько и посади. Иначе лет через пятнадцать даже тайга превратится в мусор. Второе – посложнее. Взорвать к чертовой матери не оправдавшие себя равнинные плотины, ликвидировать загнивающие водохранилища и вместе с ними возникшие микроклиматы, где начинается туберкулез. Третье…
– На третье – кофе, – прервал Дроздов.
Из кухни вбежал с кофейником Улыбышев; на бегу нюхая воздух вздернутым носиком, воскликнул:
– Ах, экзотический аромат! – и бросил кофейник на подставку, замотал пальцами, подул на них, схватился за мочку уха. – Невообразимо огненный, – сказал он, смущенно оправдываясь, и зазвенел чашками, расставляя их, но тут же, словно ударенный в затылок, оглянулся боязливыми глазами на Тарутина, выговорил запинающейся скороговоркой: – Я… я помешал разве?
– И я тоже думаю об этом.
Тарутин со скрещенными на груди – руками, откинувшись к спинке дивана, смотрел на Улыбышева в задумчивости, и он оробело пробормотал:
– Помешал, да?
– Помешал, – отозвался Тарутин невозмутимо. – Если ты, Яша, по своей милой откровенности, случайно предашь меня в кулуарном разговоре, то это ничего не значит. Я давно окружен недругами. И поэтому только лишний раз придется спеть романс «Мне бесконечно жаль моих несбывшихся мечтаний». Я имею в виду веру в тебя. Если же предашь в кулуарах не меня, а Игоря Мстиславовича, то я этого не прощу никогда.
– Почему вы это мне говорите? – растерялся Улыбышев, так краснея, что, казалось, выступят слезы. – Разве я подавал повод? Зачем вы меня оскорбляете? Я иногда спорю с вами, когда не во всем согласен… но я отношусь… отношусь к вам с таким пиететом… как ни к кому!..
– Что за слово? «Пиететом»! К чему так громко? – недовольно перебил Тарутин. – Предупреждаю тебя, потому что мания предательства стала сейчас как эпидемия гриппа. Предают друг друга и оптом, и в розницу, и ради красного словца. Последнее – самое распространенное.
– Вы не имеете права, Николай Михайлович! – визгливо крикнул Улыбышев и поперхнулся. – Вам разве не стыдно так подозревать! Вы пользуетесь моим уважением к себе! Я младше вас, но я ваш товарищ, а вы меня считаете, не знаю кем… совестно сказать! Я не предатель! Я бы умер, если бы кого-нибудь предал! Если бы даже меня пытали! Я больше не хочу в вас разочаровываться! Я не хочу!.. Я слишком вас уважаю! Я не хочу! Я уйду лучше, уйду!
Выкрикивая все это, он искал непокорными пальцами неуловимую пуговичку на затерханном пиджачке, потом торопливо попятился в переднюю, задергал головой, обозначая прощальные кивки, после чего на худеньких ногах, обтянутых джинсами, кинулся к двери.
Тарутин непроницаемо сказал ему вслед:
– Спокойной ночи, Яша.
Дроздов, не ожидая этой ребяческой обидчивости, этого вспыльчивого самолюбия, уже сожалея о его уходе, досадливо упрекнул Тарутина:
– Ради чего обидел мальчика по-хамски? В общем, Николай, святой и угодник вряд ли из тебя получится!
– Каким мать родила, – ответил Тарутин. – И это, видишь ли, архаично. Ладно. Давай выпьем кофе. Я хочу тебе кое-что сказать.
Он упруго оттолкнулся руками от дивана и, раздражающе сильный, с крепкой, круглой шеей, открытой распахнутым воротником рубашки, задвигался около стола, сосредоточенно разливая кофе, затем подал чашку Дроздову и, помешивая ложечкой в своей чашке, спросил наконец:
– Ты не задумывался, с какой стати тебе назначил встречу Битвин?
– Признаться: до конца нет.
– Тебе хотят предложить пост директора института. Наверняка.
– В корне ошибаешься. Для этого места уже подготовлен Чернышов.
– Не имеет значения. Битвин наверняка будет прощупывать тебя насчет директорства. И это очень важно. Он, по-моему, симпатизирует тебе. Академия – на стороне Чернышева.
– Для меня вопрос решен. Я не хочу влезать в хомут. В последние годы я устал, Николай.
– Если ты просто устал, то я устал смертельно.
Тарутин допил кофе, поставил чашку на стол и опустился на диван, отвалил к спинке голову, утомленно полуприкрыл веки, выговорил не без обычной усмешки:
– Недавно понял, что можно умереть от всеобщего кретинизма и тоски. Заранее благодарю за то, что ты придешь на мои похороны, уже будучи директором.
– С удовольствием, – зло ответил Дроздов. – И принесу венок с надписью: «Великому клоуну-пессимисту от скорбеющего друга». Мне, Николай, неловко слышать о твоих чудачествах. Хочешь удивить институтских секретарш? Носишь какую-то веревку в «дипломате»!
– Кто тебе сказал? Что за веревка? Ах, да, Федяев! – воскликнул Тарутин и захохотал. – Вот жалкий поганец, сморчок в вельветовых брюках! Да, веревка, веревка! Летом заставил его два раза переделать глупо написанную бумагу о Ладоге, а он в истерику: «Вы меня мучаете, вы меня травите, вы меня доведете до самоубийства!» Положил перед ним листок бумаги: «Пишите обвиняющее меня письмо. Я наложу положительную резолюцию!» А он, мой милый алкаш, уставился на меня похмельными глазками и даже стал икать: «От вас повеситься можно, только веревки нет!» На следующий день принес ему веревку в «дипломате», говорю: «Мой вам подарок, пользуйтесь». Теперь он трясется, улыбается и бледнеет, увидев меня. Но – никаких истерик. И ясно – распускает слухи.
- Предыдущая
- 35/75
- Следующая
