Чернышевский - Богословский Николай Вениаминович - Страница 53

• Предыдущая
• 53/106
• Следующая

Сохранились обширные материалы для биографии Руссо, начатой Чернышевским в крепости. Это сотни и сотни страниц выписок из сочинений Руссо и критических заметок к ним самого Чернышевского. Он принужден был оборвать писание «Заметок к биографии Руссо» ввиду высылки в Сибирь. Работа осталась в стадии подготовки лишь потому, что позднее Чернышевскому не были переправлены в Сибирь ни его рукописи, ни сочинения Руссо, о которых он просил в письмах к родным из ссылки.

Сохранился также сделанный в крепости перевод Чернышевского первой (неполный) и всей второй части «Исповеди» Руссо.

И в романе «Пролог», написанном в Сибири, и в одном из задержанных вилюйских писем Чернышевский говорит о Руссо как об исключительном образце превосходной строгости к самому себе. «Ничего, кроме дивно-гениального, не отдавал он в печать». «Готовься, готовься, – Руссо готовился сорок лет, потому и мог сказать что-нибудь свое, глубоко-обдуманное, дельное».

Зная основные принципы эстетики Чернышевского, нетрудно понять, почему в новой европейской литературе симпатии его были на стороне Байрона, а не Соути; Диккенса, а не Бульвера; Жорж Санд, а не Шатобриана; Бальзака, а не Дюма; Беранже, а не Ламартина. Чернышевский всегда и неуклонно боролся за идейно насыщенное искусство. Он считал, что первое условие художественности – соответствие формы с идеей. Верным методом критики было для него выяснение истинности идеи, лежавшей в основании произведения. «Если идея фальшива, – говорит он, – о художественности не может быть и речи, потому что форма будет также фальшива и исполнена несообразностей». Художественность – это вовсе не мелочная отделка подробностей, не погоня за эффектностью отдельных фраз и эпизодов, где искусство переходит в искусственность. Художественность – это гармония частей с духом целого.

Он придавал огромное значение литературе, считая, что в известные исторические периоды литература может играть роль единственной силы, способствующей развитию самосознания нации. Так было в России в эпоху Гоголя и Белинского, так было в Германии в эпоху Лессинга. Но такое высокое значение обретает только та литература, которая становится выразительницей передовых стремлений века. Рассматривая с этой точки зрения западную литературу своего времени, Чернышевский писал: «У каждого века есть свое историческое дело, свои особенные стремления. Жизнь и славу нашего времени составляют два стремления, тесно связанные между собою… – гуманность и забота об улучшении человеческой жизни».

Может быть, такое определение в устах другого писателя показалось бы расплывчатым, туманным. Но Чернышевский не был человеком фразы. Поневоле прибегая порою к осторожным формулировкам, он терпеливо и настойчиво раскрывал путем хитроумных параллелей и намеков то, что было вложено в формулировки. И тогда становилось ясно, что, говоря об идеях гуманности, он имеет в виду социалистические идеи, а под улучшением человеческой жизни подразумевает революционное воплощение этих идей в жизнь.

Среди современных ему западных писателей Чернышевский выделял тех, в ком видел «стремления, которые движут жизнью эпохи».

В VI главе «Очерков гоголевского периода» Чернышевский осуждает реакционных романтиков школы Шатобриана и представителей так называемой «ecole satanique» («сатанинская школа»). Творчеству этих разочарованных, «проеденных эгоизмом» буржуазных лжеоракулов он прямо противопоставлял революционные песни Беранже, которого пытались объявить певцом гризеток. В статье о «Пиитике» Аристотеля (1854 г.), не называя Беранже по имени, Чернышевский говорит о нем, как об одном из серьезнейших и благороднейших поэтов своего времени.

Среди книг, которыми Чернышевскому разрешено было пользоваться в крепости, Беранже был представлен и в оригинале и в русских переводах. Чернышевский перевел тогда отрывки из автобиографии Беранже. Он с юношеских лет сохранил любовь к народному поэту, духовному сыну Французской революции, врагу монархии и церкви.

В студенческие годы он зачитывался романами Санд. Вступив в «Современник», он вскоре же перевел (с сокращениями) «Histoire de ma vie» («История моей жизни») Санд и опубликовал перевод в журнале. Краткое предисловие Чернышевского к переводу мемуаров (1856 г.) ясно показывает, что теперь он уже был далек от юношеского увлечения автором «Индианы».

Идейные и художественные промахи писательницы не укрылись от его взгляда. Но Чернышевский готов простить обманчивый колорит экзальтации, придающий ненужную «красивость» ее романам, за ярко выраженное противодействие «господствующей мелочности, холодности и пошлому бездушию».

Факт перевода Чернышевским биографии Бальзака, написанной сестрою писатели (перевод напечатан в «Современнике» в 1856 году), как и активный интерес его к биографиям Руссо, Беранже, Санд, дает представление о том, какие традиции во французской литературе были дороги Чернышевскому, каких писателей он популяризировал или намеревался популяризировать среди русских читателей.

Параллели между русской и западной литературой встречаются у него во многих статьях и рецензиях. Сопоставляя великих русских и западноевропейских деятелей литературы и науки, Чернышевский много раз подчеркивал одно отличительное свойство русских писателей – их органическую любовь к своему отечеству. Западноевропейские писатели, говорил Чернышевский, большею частью космополиты. Они преданы науке или искусству без мысли о том, какую пользу приносят они именно своей родине. Шекспир… Гёте… Корнель… «О художественных заслугах перед искусством, а не об особенных, преимущественных стремлениях действовать во благо родины, напоминают их имена. У нас не то: историческое значение каждого русского великого человека измеряется его заслугами родине, его человеческое достоинство – силою его патриотизма».

Одну из первоочередных задач отечественной литературы Чернышевский видел в том, чтобы она всемерно способствовала преодолению отсталости русской жизни. Чернышевский знал и чувствовал, что в великом даровитом русском народе таятся неистощимые силы, которые народ сумеет выявить в будущем.

Народ в его время был искусственно оторван от просвещения. «Поддержка невежества в русаком пароде была делом систематического плана: этим средством бояре, подьячие и проч. хотели предотвратить неприятные им нововведения», – так писал Чернышевский в одной из своих рецензий на историческую работу, и тогдашние читатели «Современника» понимали, что речь идет не только о боярах и подьячих, но и об основном, постоянном способе действий русского самодержавия.

Славянофилы в своем стремлении отстоять «самобытность» русского народа способствовали «систематическому плану» самодержавных «бояр» и «подьячих». Отстаивая «самобытность», они ратовали за застой, за отступления к прошлому, за варварство.

Чернышевский же считал, что, «заботясь о развитии общечеловеческих начал, мы в то же время содействуем развитию своих особенных качеств, хотя бы вовсе о том не заботились».

Нетрудно понять, что эта формулировка была направлена против славянофилов, с которыми Чернышевскому приходилось очень часто вступать в полемику с самого начала его сотрудничества в «Современнике». Он вскрывал в своих статьях беспочвенность «патриотизма» славянофилов, формальную сущность его, даже при наличии субъективной любви к родине у иных славянофилов. Он указывал, что они жестоко заблуждались в поисках путей будущего развития России и потому, формально оставаясь «патриотами», лишали свой патриотизм живого содержания, шли на поводу у царизма.

Как к славянофильской, так и к «западнической» догме Чернышевский подходил с позиций революционера-диалектика. Он решительно отвергал «пустых панегиристов» буржуазного Запада. «Если бы, например, между западниками нашлись люди, восхищающиеся всем, что ныне делается во Франции (а такие есть между западниками), мы не назвали бы их мнения достойными особенного одобрения, как бы громко ни кричали они о своем сочувствии к западной цивилизации, – потому что и во Франции, как повсюду, гораздо более дурного, нежели хорошего».

• Предыдущая
• 53/106
• Следующая