Ада Даллас - Уильямс Верт - Страница 21
- Предыдущая
- 21/90
- Следующая
Он включил телевизор. Минут пять ожидания, затем раздалась музыка, сопровождающая предвыборную кампанию Ленуара, а потом на экране появились он и его жена. Назовет ли он меня совратителем и развратником, как это сделали бы двадцать лет назад? По-видимому, нет. Ленуары с минуту сидели, держась за руки и говоря друг другу комплименты. Преданная пара. Такие верные. Такие домашние.
– Эта сука, ох, эта сука... – раздался шепот Ады.
Они не назвали меня, но высказались так, что я сразу заерзал в своем кресле и испытал острое желание провалиться сквозь землю.
Ленуар рассказал о девушке, о поданном ею заявлении в суд, но меня по имени не назвал.
– Не будем судить нашего приятеля слишком строго, – журчал он, – хотя бы из жалости к несчастной девушке.
Вроде выборов 1956 года в демократической партии, когда было сказано, что неудобно вести разговоры о плохом состоянии здоровья Эйзенхауэра, или выступления Никсона, который заявил, что не собирается обсуждать бракоразводный процесс Стивенсона.
Затем Ленуар и его жена поговорили еще немного, и он сказал:
– Я знаю, что могу положиться на тебя.
На что она ответила:
– А я, дорогой, знаю, что могу положиться на тебя.
Он обнял ее, а камера приблизилась, дала их – истинных аристократов, мистера и миссис Америка – крупным планом.
– Эта женщина, – начала Ада, – эта женщина...
Она не закончила фразы, и я понял, что у нее нет слов выразить свою ненависть к той, чьи фотографии пятнадцать, нет, целых двадцать лет печатались в разделе великосветской хроники "Таймс-Пикэн" и кто нанес ей такое оскорбление. Ни одному мужчине не суждено узнать, как может женщина ненавидеть женщину.
– Ладно, – вмешался Сильвестр, – именно с этим нам и предстоит бороться. Пока мы не можем обратиться в суд с заявлением о привлечении газет к ответственности за клевету, потому что тот материал, который они до сих пор использовали против нас, приводится с чужих слов. Попробуем предъявить обвинение в клевете девице, а заодно и Ленуару, хотя у нас нет достаточных оснований, а потом уж и газетам и всем прочим, как только они выступят от себя, что они, разумеется, не преминут сделать. И этого еще не достаточно. Нам нужно нанести ответный удар. Мы должны так подорвать их репутацию, чтобы окончательно уничтожить их всех.
– Каким же это образом? – спросил я. – Как?
– Нужно подумать. Разумеется, у меня есть запасной план на случай аварии. Я могу обвинить Билла Ли не только в клевете, но и в мошенничестве с налогом. Но и этого недостаточно. Обвинение надо предъявить самому Ленуару. А против него у нас ничего нет. Я уже давно держу его под контролем. – Он опять ожег меня взглядом: – А ты дал им повод, причем такой, какой не используешь против них.
Он говорил тихо, и я помертвел. Руки у меня стали холодные как лед, и я стиснул их, чтобы не было видно, как они трясутся.
– Неужели он уж так безгрешен? – спросила Ада.
– Да. Слишком он глупый, будь он проклят, чтобы нагрешить. Если бы он участвовал в политике раньше!
Короткими упругими шажками он прошелся по комнате. Лоб его был нахмурен, губы стиснуты. Я еще никогда не видел его таким озабоченным.
– Что же делать? – спросил он. – Что нам делать? – Он говорил не с нами, а с самим собой. Он остановился у окна, посмотрел на улицу, потом, покачав головой, повернулся к нам. – Если бы он участвовал в политике! – повторил он и снова вернулся в глубь комнаты. Слышно было его дыхание. Я понял, что он решает то, что должен решить. Он снова стиснул губы, но лоб его разгладился, и я понял, что решение принято.
– Ограничимся пока заявлением о привлечении к ответственности за клевету, – сказал он. – Это лучшее, что мы можем сделать. Потребуем у каждого из них компенсации в миллион долларов, а у Ленуара два миллиона. Оснований особых у нас нет, но это не имеет значения. После выборов просто забудем обо всем. Ада, вы с Томми во время выступления по телевидению назовете все случившееся политической уткой. Ада должна настаивать, что ей известно, что все это ложь, что она уверена в Томми и так далее. Будем называть их клеветниками и поднимем столько шума, что люди, надеюсь, по крайней мере забудут, о ком шла речь. – Я увидел, что уверенность возвращается к нему, как ветер в паруса. – Может, нам еще удастся выпутаться.
– А почему бы не действовать наверняка? – спросила Ада.
Сильвестр повернулся к ней. С минуту он молчал.
– Обязательно будем, – усмехнулся он. – Только посоветуйте как, и мы тотчас же начнем.
– Может, и посоветую, – спокойно сказала она. Сильвестр рывком подался к ней, а я, почувствовав, что у меня вдруг отпала челюсть, поспешил закрыть рот. Лицо Ады было открытым и безмятежным, а взгляд устремлен не на нас, а на портсигар, из которого она доставала сигарету. Затем она посмотрела на нас, улыбнулась и взглядом попросила огня.
Сильвестр взял со столика зажигалку и, щелкнув ею, поднес Аде.
– Спасибо.
– Пожалуйста. – В его голосе явно звучала насмешка. – Не соблаговолите ли поведать нам, что вы имели в виду?
Ада стала серьезной.
– Есть ли в Новом Орлеане полицейские, на которых вы могли бы полностью положиться? Из тех, кто работает в районе Французского квартала.
– На трех-четырех мы свободно можем рассчитывать.
– Тогда все получится, – сказала Ада.
И она объяснила.
– Боже мой! – воскликнул я. Неужели это пришло ей в голову в ту же самую секунду? Или она мечтала об этом уже давно и только ждала подходящей минуты? – Не нужно этого делать. Мы...
Но никто меня не слушал. Я замолчал.
Сильвестр отвернулся. На фоне окна вырисовывался квадрат его спины. Заложив руки за спину, он стоял, глядя на улицу. Затем он обернулся.
– Да, – промурлыкал он, и на лице его светилась радость, как у проповедника, осененного знамением господним. – Да. Превосходно! Именно это. – Потом он обратился к Аде: – Великолепный план, моя дорогая. Великолепный, – и улыбнулся.
Разумеется, он не отказался и от своих намерений. Газеты напечатали интервью с девицей и свои комментарии, поэтому он предъявил им иск в миллион долларов. Иск в два миллиона он предъявил Ленуару за то глупое выступление по телевидению. А потом иск возрос до пяти миллионов, и газеты вынуждены были изо дня в день писать об этом. Кроме того, Сильвестр заставил и радио и телевидение дать ему возможность выступить на тех же условиях, что и Ленуару. Затем выступил я, назвав Ленуара лжецом, газеты – сплетниками, а девицу – неудачницей, которую использовали в своих интересах наши противники. Это была отличная речь. Ада целый день ее писала.
Никаких шансов получить эти деньги у нас не было. Да мы, собственно, и не надеялись. Мы хотели только поднять такой шум, чтобы нельзя было отличить одну сторону от другой.
И затея эта почти оправдала себя. Почти, но не совсем. В некоторых округах шерифы боялись фальсифицировать подсчет, как на первичных выборах, и Сильвестрова счетная машина быстро подтвердила, что полной гарантии у нас нет. Значит, предстояло пустить в ход план Ады. А если нет, значит, идти на риск.
Мне план Ады был не по душе. Более того, он был мне ненавистен, я сам, себе становился гадок и противен, хотя не мы, а они начали эту подлую кампанию. Если бы я мог, я бы тогда же вышел из игры. Но я не мог. И Сильвестр с Адой принялись за осуществление этого плана. До вторичных выборов оставалось тринадцать дней.
Мы смотрели в окно, туда, где это должно было произойти: на стоявший на другой стороне узкой улицы двухэтажный серого камня особняк с решетчатой калиткой, открывающейся во внутренний дворик.
С трех часов мы с Сильвестром находились в доме, снятом нами за несколько дней до ожидавшегося события на короткой улочке, выходящей прямо на Декатур. Было уже без двадцати девять. Сильвестр смотрел на улицу – он был похож на большую сову в ожидании полевки.
Внутри у меня все было напряжено, дышал я так, будто сидел в кислородной камере, а сердце стучало, как слышишь в стетоскоп. Но откуда этот страх? Бояться-то следовало не мне, а совсем другому человеку.
- Предыдущая
- 21/90
- Следующая
