Хрупкие вещи - Гейман Нил - Страница 51

– Вот видишь? А в Китае мы пьем не кровь, а спинную жидкость.

– А она на что похожа?

– Да ничего особенного. Бульон и бульон.

– Ты пробовала?

– Других знаю.

Я попробовал разглядеть ее отражение в боковом зеркальце грузовичка, у которого мы стояли, но было темно, поэтому наверняка сказать не получилось.

Дьявол[24]

Вот его портрет. Посмотрите на эти плоские желтые зубы, на цветущее лицо. У него имеются рога, и в одной руке он держит деревянный кол длиною в фут, а в другой – свою деревянную колотушку.

Никакого дьявола, разумеется, не существует.

Башня[25]

Звезда[26]

Те, кто постарше и побогаче, идут вслед за зимой, наслаждаясь долгими ночами, когда удается их обрести. Все равно они предпочитают Северное полушарие Южному.

– Видите эту звезду? – спрашивают они, показывая на одну в созвездии Драко – Дракона. – Мы пришли оттуда. Настанет день, и мы туда вернемся.

Те, кто помоложе, презрительно ухмыляются, фыркают и над этим смеются. Но все равно – годы складываются в столетия, их одолевает тоска по тому месту, где они никогда не бывали; а северный климат утешает их, если Драко скручивается в вышине вкруг Большой и Малой Медведиц, возле самой льдистой Полярной звезды.

Солнце[27]

– Представь себе, – сказала она, – если бы в небесах было что-нибудь такое, что могло б тебе навредить, возможно даже – убить тебя. Какой-нибудь громадный орел или что-нибудь. Представь, вот вышел ты наружу днем, а этот орел тебя сцапал... Так вот, – продолжала она. – С нами все точно так же. Только это не птица. А яркий, прекрасный, опасный дневной свет. Я его уже сто лет не видела.

Страшный Суд[28]

Это способ говорить о вожделенье, не упоминая вожделенья, сказал он им.

Это способ говорить о сексе, о страхе секса, о смерти, о страхе смерти – а о чем еще можно говорить?

Мир[29]

– Знаешь, что самое грустное? – спросила она. – Самое грустное: мы – это вы.

Я ничего не ответил.

– В ваших фантазиях, – сказала она, – мой народ – такие же, как вы. Только лучше. Мы не умираем, не старимся, не страдаем от боли, холода или жажды. Мы лучше одеваемся. Мы владеем мудростью веков. А если мы жаждем крови – ну что ж, это ничем не хуже вашей тяги к пище, любви или солнечному свету; а кроме того, для нас это повод выйти из дома. Из склепа. Из гроба. Из чего угодно. Вот ваша фантазия.

– А на самом деле? – спросил я.

– Мы – это вы и есть, – ответила она. – Мы – это вы, со всеми вашими продрочками и всем, что делает вас людьми. Вашими страхами, одиночеством, смятением... лучше ничего не становится... Но мы холоднее вас. Мертвее. Я скучаю по свету солнца, по еде, по тому, чтобы кого-нибудь коснуться, заботиться о ком-то. Я помню жизнь, помню, как встречалась с людьми как с людьми, а не как с источником пищи или объектом контроля. И я помню, каково это – что-то чувствовать, все равно что: счастье, грусть, что угодно... – Тут она замолчала.

– Ты плачешь? – спросил я.

– Мы не плачем, – был ответ.

Я же говорил, врать она мастерица.

В этой истории все – правда. Постольку-поскольку. Если это имеет значение.

Дело близилось к ночи. Я страшно замерз – в этом городе, где у меня не было права быть. Во всяком случае, в столь позднее время. Не скажу, в каком именно городе. Я опоздал на последний поезд. Спать не хотелось, и я решил прогуляться по улицам вокруг вокзала и поискать круглосуточное кафе. Место, где можно посидеть в тепле.

Вы знаете, что я имею в виду. Вы бывали в подобных местах: название кафе на неоновой рекламе «Пепси» над грязным окном, засохший яичный желток между зубцами всех вилок. Есть не хотелось, но я все же взял тост и стакан маслянистого чая – чтобы меня оставили в покое.

Посетителей было немного, человека два-три. Всеми покинутые, одинокие люди, страдающие бессонницей. Каждый – сам по себе. За отдельным столиком. Сгорбившись над пустой тарелкой. Заляпанные грязью пальто и спецовки, застегнутые на все пуговицы.

Когда я отошел от стойки с подносом в руках, кто-то громко сказал:

– Эй, ты! – Это был мужской голос, и я сразу понял, что он обращался ко мне. – Я тебя знаю. Иди сюда.

Я сделал вид, что не слышу. Я не хотел ни с кем связываться. И уж тем более – с человеком, который бывает в подобных местах.

А потом он назвал мое имя, и я обернулся к нему. Когда тебя называют по имени, выбора не остается.

– Не узнаешь? – спросил он. Я покачал головой. Я не знал этого человека. Если бы знал, я бы точно его не забыл. Такое не забывается. – Это я, – жалобно прошептал он. – Эдди Барроу. Ты меня знаешь.

Теперь, когда он назвал свое имя, я узнал его. Более или менее. В смысле, я знал Эдди Барроу. Мы вместе работали на стройке, лет десять назад, когда я в первый и единственный раз попробовал заняться ручным трудом.

Эдди Барроу был высоким и статным красавцем, с хорошо развитой мускулатурой и ослепительной голливудской улыбкой. До того как устроиться к нам на стройку, он работал в полиции. Иногда он рассказывал мне истории о суровых буднях служителей закона, правдивые истории о преступлении и наказании. Он ушел из полиции, когда у него начались неприятности с начальством. Из-за жены старшего инспектора. У Эдди вечно случались какие-то неприятности из-за женщин. Он им нравился, женщинам.

Когда мы работали на стройке, к нему постоянно ходили женщины. Буквально вешались ему на шею, носили сандвичи и прочие вкусности, окружали вниманием и заботой. Он вообще ничего не делал для того, чтобы нравиться женщинам. Он просто им нравился. Поначалу я наблюдал за ним, чтобы понять, что он делает, и как именно он привлекает женщин, но, повторюсь, он вообще ничего не делал. В конце концов, я решил, что ему и не надо ничего делать. Ему достаточно просто быть. Вот таким: большим, сильным, не очень умным, но зато невероятно красивым.

Но это было десять лет назад.

Человек, сидевший за столиком в полуночном кафе, был отнюдь не красавцем. Тусклые, красные глаза. Опухшие веки. Упертый в столешницу взгляд, полный отчаяния и безысходности. Лицо – серое, бледное. Он похудел, причем похудел очень сильно. Сквозь его сальные волосы проглядывала бледная кожа.

– Что с тобой? – спросил я.

– В каком смысле?

– Как-то ты плохо выглядишь, – сказал я, хотя он выглядел хуже, чем просто «плохо». Он выглядел, как покойник. Эдди Барроу был большим крепким мужчиной. А теперь он как будто усох, превратился в ходячий скелет. Сплошь кожа да кости.

– Да, – сказал он. Или, может быть: «Да?», я не понял. Он помолчал и добавил; – Так бывает со всеми, в конце.

Он указал левой рукой на стул, приглашая меня присесть за его столик. Правую руку он прятал в кармане.

Столик Эдди стоял у окна, и каждый, кто проходил мимо по улице, мог его видеть. Я никогда бы не выбрал такое место. Если бы выбирал сам. Но теперь у меня не осталось выбора. Я уселся напротив Эдди и принялся молча цедить свой чай. Да, я молчал, и, наверное, зря. Может быть, если бы мы заговорили, демоны, терзавшие его изнутри, не прорвались бы наружу. Но я молча пил чай, грея руки о чашку. И он, должно быть, подумал, что раз я молчу, значит, мне хочется выслушать его историю. Значит, мне не все равно. Значит, меня волнуют его проблемы. Но они меня не волновали. Мне хватало своих. Меня совершенно не интересовало, что его довело до такого убогого состояния – пьянство, наркотики или болезнь, – но он начал рассказывать. Он говорил тусклым безжизненным голосом, а я слушал.