Гений пустого места - Устинова Татьяна Витальевна - Страница 37

• Предыдущая
• 37/69
• Следующая

– Мам, ты что, думаешь, я дурак? – тоже очень серьезно спросил Степка. – У него же неприятности из-за Кузи, да? И не уезжал он в командировку! Он в милиции, да?

Дети Пилюгиных всех друзей и родственников всегда называли только по именам, «дяди» и «тети» исключались. Грубый Хохлов, когда его называли «дядей Митей», всегда говорил: «Какой я тебе дядя? Тамбовский волк тебе дядя!»

Ольга перестала осуществлять аттракцион парковки, остановилась посреди улицы и помолчала, изо всех сил прижимая трубку к уху.

Сын спросил ее, и ей придется отвечать.

– Да, Степ. Только, учти, это все полная ерунда! Папа ни в чем не виноват и не может быть виноват! В милиции обязательно разберутся, и мы делаем все, что нужно. Ты не волнуйся.

– Мам, но там, наверное, ужасно. – И голос у сына дрогнул.

– Где?

– В тюрьме. Он же в тюрьме, да?

Ольга Пилюгина старалась не думать о том, что ее муж «в тюрьме». Так старалась, что не могла ни спать, ни есть, но Степка не должен об этом знать.

– Что ты, сынок! В тюрьму сажают после суда, а папу никто не осудил и не осудит! Он… просто в милиции.

– Ну да, – фыркнул Степка. – Просто в милиции!..

– Степ, ты не волнуйся.

Ольга очень старалась не расплакаться, она не разрешила себе плакать в тот момент, когда Димона засунули в милицейский «газик» и повезли по двору их дома, а все соседи стояли и смотрели. Она сказала себе, что плакать ни за что не станет. И у нее получалось… ну, почти получалось.

– Я не знаю, успеет ли он на твое выступление, но очень надеюсь, что успеет.

Степка протяжно вздохнул в трубке и вдруг выпалил:

– Мам, а если это он? Ну, ведь Кузя к нему все время приставал, и папа говорил, что он его с балкона выбросит.

– Степа, твой папа не способен убить человека, – очень твердо сказала Ольга. – И выкинь это из головы!..

– Мой папа, – заявил Степка с необыкновенной гордостью, – способен на все!

И она вдруг поняла, что в его тринадцатилетней голове отец как был, так и остался героем, лучшим из мужчин!.. У сына не было в том никаких сомнений. Даже если отец совершил нечто ужасное, он сделал это именно потому, что герой! Ну, как Рэмбо в старом-престаром кино! Он там тоже всех убивает, и поделом им, потому что убивает он только «плохих», а «хорошим» помогает, спасает их! И сейчас отец – это Рэмбо, которого все ловят, осуждают и хотят погубить, но он-то, Степка, знает, как все обстоит на самом деле!..

– Папа никого не убивал, – повторила Ольга. – Никого! Наш папа самый лучший человек на свете, и он не убивает своих друзей.

– Мам, давай я домой вернусь, а? Забери меня от бабушки, ну пожалуйста! Я буду тебе помогать, ухаживать за тобой буду! Я тебе чай стану греть! Забери меня домой, мама!

– Пока не могу, – твердо сказала Ольга.

– Почему?!

– Потому что не могу. – Невозможно было признаться сыну, что в любой момент милиция может устроить у них в доме обыск! Она точно не знала, но ей казалось, что такое вполне может произойти.

– Мама! – крикнул Степка.

– А когда вы приедете, у нас дома вас будет ждать сюрприз, – торопливо добавила Ольга, чтобы хоть чем-нибудь его отвлечь. – Очень приятный.

Степка вздохнул, совершенно как взрослый.

– Эх, мама, мама!.. – с горечью пробормотал он. – Ты меня утешаешь, будто я Растрепка! А я взрослый человек.

– Я знаю.

Сзади засигналили, взметнулся снег, и какая-то здоровенная машина проползла мимо. Водитель в окно грозил ей кулаком и неслышно ругался. Ольга от него отвернулась.

– И я еще хотел тебе сказать, мам… – Сын опять совершенно по-взрослому вздохнул, собираясь с мыслями. – Я хотел сказать, что, если папу посадят в тюрьму, я тогда тоже пойду и сяду в тюрьму!

– Степан!

– Нет, ты не волнуйся, мам. Я в Интернете прочитал, что бывают такие колонии, где можно жить с детьми. Если его посадят в такую колонию…

– Степа, прекрати! – Она все-таки не выдержала, голос сорвался. – Прекрати сейчас же! Никто никого никуда не сажает! Не нужно тебе ни в какую колонию! Папа ни в чем не виноват, и скоро его выпустят.

– То-очно?

– Да. Точно.

И она осторожно выключила телефон.

«Господи, помоги мне! Отец в тюрьме, ребенок собирается на поселение, а мать, как пить дать, готовится в разведшколу!»

Глядя в зеркало заднего вида, Ольга кое-как приткнула машину к сугробу. Надо бы еще подвинуть, но ничего не видно, и даже окно не открыть! В мороз стеклоподъемники не работают, а зеркала замерзают, вот она какая, русская зима!

Что она станет говорить комендантше, о чем ее спрашивать?! Ольга вышла из машины, перелезла через сугроб и пошла к невысокому крылечку, справа от которого помещалось забитое фанерой окно, а слева – лохматая от оторвавшихся бумажек доска объявлений. Бумажки трепетали на ветру, и казалось, что доска шевелится, сбрасывает кожу, как змея.

Ольге стало противно.

Она была здесь несколько раз, когда Кузе взбредала в голову фантазия отпраздновать свой день рождения «дома», и на уговоры поехать на природу, или к ним, или к Арине, или к Хохлову он не поддавался.

Она помнила смертную тоску длинных и темных коридоров, тесноту «холлов» – так почему-то назывались лестничные клетушки, окна, которые не мылись никогда, детские коляски в углах, запах пережаренного лука и постного масла – глухой, убогий, будто военный быт, вызывающий в своем крайнем нищенстве, выставленном напоказ.

Ведь, черт побери, окна можно помыть, вместо фанеры вставить стекло, – чай, не при Иване Грозном живем, стекло не на вес золота! – «холл» замкнуть на ключ, чтобы не лезли посторонние, с плиты сгрести многолетний жир, старые обои, отстававшие длинными языками, поотрывать и наклеить новые, в веселенький цветочек, все не так погано!..

Но нет.

Люди жили здесь годами, а некоторые и умирали тут же, в нищете и грязи, и все в ожидании «лучшей доли», которая вот-вот должна на них откуда-то свалиться, да никак не валится!

Эта общага появилась как раз тогда, когда строили коммунизм, соревновались в социалистическом соревновании, дискутировали в диспутах физиков и лириков, «работали на оборонку» и кричали: «Космос наш!!», когда полетел Гагарин. Здесь же влюблялись, женились, рожали детей. Вставали в очередь на квартиру, ожидали ее, наконец, получали «жилплощадь» в новом доме – в точно такой же хрущевской пятиэтажке, только через дорогу. Поколения менялись, одни переселялись через дорогу, другие вселялись в общагу, энтузиазм поутих, и уже не так важно стало, чей именно космос, потому что хотелось своего собственного, мещанского, презираемого, сытого счастьица, а как же иначе, люди ведь!

Пришло время кабачковой икры, плавленых сырков «Лето» под чекушку, рыбы «Ледяной», наваленной смерзшимися пластами в магазинных витринах и холодильниках, и поговорки «Самая лучшая рыба – это колбаса». В общаге горячую воду стали давать по графику и украли деревянную входную дверь, которую пришлось заменить фанерной. Подразболтался народец, подрасшатался, перестал верить в светлое завтра, зато накрепко поверил, что, если летом на своих трех сотках картошку не вырастишь, зимой будешь лапу сосать, потому что картошки этой днем с огнем не сыщешь. А круговорот все продолжался, только замедлился малость. В «новый дом» через дорогу стали переезжать реже, зато на кладбище чаще, а общага – стык двух миров или трех, а может, и четырех – оставалась незыблемой и неизменной.

Когда в девяносто первом Ольгин муж и его друзья окончили институт, рассчитывать уже было не на что. В общагу вселяли «навсегда». Но даже приехав туда «навсегда» и отчетливо это понимая, люди все продолжали верить в то, что рано или поздно на голову обязательно свалится это самое «светлое будущее», и в ожидании его глупо мыть плиту и стеклить окна! Все временное, все чужое, все казенное – а нам-то что, мы «светлого будущего» ждем, и пусть тут всё крысы обгадят, и пусть темень, паутина и мрак, где-то там есть «настоящая жизнь», вот дождемся ее и тогда заживем, раззудись, плечо, размахнись, рука!..

• Предыдущая
• 37/69
• Следующая