Записки прокурора - Безуглов Анатолий Алексеевич - Страница 28
- Предыдущая
- 28/73
- Следующая
— Вообще-то да, — почесал затылок Жаров. — Задачка…
— Другой вариант на эту тему может выглядеть так: умер Комаров, он не писал музыку… Ещё третий, Домовой, — совершенно посторонний человек. — Жаров порывался что-то сказать, но я остановил его жестом. — Да-да, совершенно посторонний человек. Он не крал рукописей ни у Комарова, ни у Белоцерковца. Вы спросите, как же тогда сочинения могли оказаться на чердаке дома Митенковой? Жил-был Белоцерковец. Или Комаров. Все равно. Сочинительство по каким-то причинам стало для него делом третьестепенным, как, например, для того же Яснева, тем более — писалось все хуже и хуже… С Митенковой Комаров-Белоцерковец поддерживал связь, как с подругой юности. И, будучи в гостях, оставил ей на сохранение свои творения. Или же подарил. А сам где-нибудь почил или доживает свой век…
— А как же реакция на игру Асмик Вартановны? — спросил Жаров.
— Вы знаете, Константин Сергеевич, что «Песня» и нас с вами задела за живое. Вот и нашего Домового проняло. Ведь он заволновался именно тогда, когда исполняли её.
— Но Домовой ведь даже пытался играть!
— Это психически ненормальный человек. Инструмент, музыка вызвали у него какие-то эмоции, переживания. Вот он и решил попробовать сам… Как видите, доказать что-либо категорически или опровергнуть — трудно. Сейчас этот человек невменяем, видимо, и к ответственности привлечён быть не может, даже если он совершил тяжкое преступление. Но допустим, завтра Домовой поправится, и авторитетная психиатрическая экспертиза даст заключение, что он здоров. А он откажется назвать себя, дать какие-либо показания. Что вы как следователь предъявите ему?
— Если это Комаров… — начал Жаров и замолчал.
Мы все трое невольно улыбнулись.
— Вот именно: если, — сказал я. — Так что, Константин Сергеевич, продолжайте работать…
В конце января заехал в прокуратуру Межерицкий и с первых же слов ошарашил меня:
— Захар, ты можешь достать путёвку в дом творчества композиторов? Хорошо бы на два срока…
— Вот это задача! Ну, ещё в местный дом отдыха куда ни шло… А для кого стараешься?
— Для вас!
— Не понимаю…
— А что тут понимать? Ведь мы теперь знаем прошлое Домового, ту пору, когда он учился ещё в консерватории. Независимо от того, что вы предполагаете: Комаров у нас или Белоцерковец. Самые сильные чувства, самые яркие воспоминания достаются нам из детства и юношества. Резюме: у нашего пайщика надо спровоцировать воспоминания детства или юности. Детство, наверное, невозможно. Юность — пожалуйста. Обстановку, в которой он варился в консерватории. Светлую, мажорную, ещё не отягощённую совершенными деяниями. Такие воспоминания, которые доставили бы ему приятное. Творческие разговоры, дискуссии, споры о музыке, портреты великих композиторов, чьи-то экспромты на рояле или скрипке… Короче, дух творчества. И при этом — дом отдыха. Понимаешь? Надо его чем-то потрясти.
— А вдруг мы его так потрясём… — неуверенно сказал я.
— Ничего, ничего, — перебил Межерицкий. — Хуже не будет. Ещё раз не забудь: это все-таки дом отдыха. Вокруг природа, парк с аллеями, прогулки…
— Ладно. Собственно, врач ты, тебе и решать… Есть и другая сторона: как он для дома творчества? Все-таки композиторы приехали отдыхать, творить…
— Он впишется. Тихий, неразговорчивый старичок. Никому не мешает. Сам ест, пьёт, одевается, общества не боится… В общем, все функции отправляет исправно.
— Ещё напугает кого-нибудь полным молчанием.
— Не напугает. В наш век вполне сойдёт за здравого человека. Этакий чудаковатый, замкнутый в себе композитор в пору глубокой пенсии…
— Не сбежит? — все ещё опасался я.
— Куда? В Африку? — засмеялся Борис Матвеевич.
— Не знаю. В Зорянск, Лосиноглебск, Ленинград… Вдруг вспомнит все да такое натворит…
— Конечно, врача надо будет предупредить. Даже при захудалом доме отдыха есть кто-нибудь из медперсонала. Я буду держать с ними связь. И вообще можно посвятить обслуживающий персонал…
— Так ведь тогда просочится. И разбегутся композиторы от помешанного…
— Ну, дорогой, это надо предусмотреть. Моя идея, ваше исполнение. Я даже берусь навещать его.
— Да, задал ты мне…
— Не я вам, а вы мне. Можно, конечно, сидеть и ждать у моря погоды…
Работники дома творчества отнеслись к делу с таким пониманием, доброжелательностью и усердием, что мы поразились.
— Все-таки композитор, свой брат, — сказал Борис Матвеевич, возвратившись из поездки.
— И, может быть, преступник…
— Они этого не знают… Что ж, товарищ, прокурор, остаётся только ждать, когда Комаров-Белоцерковец заговорит…
«Комаров-Белоцерковец» Межерицкий сказал не случайно. Когда речь зашла о выборе фамилии (она должна была фигурировать в письме в Союз композиторов и, естественно, в путёвке), возник спор, какую из двух присвоить больному. Сошлись мы со следователем на двойной…
Помимо Комарова-Белоцерковца в том же доме творчества поселился ещё один «композитор». Начальство Жарова посчитало, что выпускать Домового на вольный простор без всякого присмотра нельзя. Не известно, что скрывается за его личиной. Вдруг опасный преступник…
Поместили нашего пациента в одноместной палате, в домике, где размещался медпункт. Директор дома творчества предложил даже кормить больного в его палате отдельно от других и вообще заниматься им индивидуально. Но Межерицкий вежливо отказался от этой услуги, потому что главная цель — общение с отдыхающими — не достигалась бы…
Потянулись дни ожидания. Два-три раза в неделю Борис Матвеевич звонил в дом творчества, после чего, естественно, сообщал нам новости. Они были малоутешительными. Вернее, как врач Межерицкий мог оставаться удовлетворённым: больной, конечно, чувствовал себя лучше, чем в психиатричке. Если принять во внимание, что до этого Домовой много лет не видел белого света (в буквальном смысле, потому что бодрствовал лишь ночью) и не знал свежего воздуха, улучшение мог предвидеть и не врач. Дом творчества располагался среди соснового леса, недалеко от моря. Погода стояла отменная — лёгкий морозец, снежок.
Борис Матвеевич говорил мне по телефону, что больной стал дольше гулять, прибавил в весе, лучше спит, но со стороны психики — никаких изменений. Я уже стал терять веру в успех этой идеи. И вдруг…
Но лучше все по порядку.
Однажды я задержался на работе. В приёмной послышались голоса. Секретарь с кем-то разговаривала. И через минуту Вероника Савельевна заглянула ко мне:
— Захар Петрович, к вам женщина на приём. Я, конечно, объяснила, что рабочий день уже кончился, попросила прийти завтра. Она говорит, что дело срочное. Издалека ехала…
— Конечно, приму.
Если уж Вероника Савельевна решилась просить об этом, глаз у неё верный и постоять за моё время она может, — значит, принять надо…
Посетительнице было лет пятьдесят. Смуглое лицо. Мне показалось сначала
— грузинка, но, присмотревшись, я убедился: тип лица совершенно русский. Она потирала закоченевшие на морозе пальцы. Я удивился, как она отваживается расхаживать по улице в лёгком пальтишке, когда стоят такие холода.
— Садитесь, пожалуйста, — предложил я, продолжая разглядывать её.
Устроилась она на стуле как-то несмело, нерешительно. И все ещё растирала покрасневшие на морозе руки.
— Моя фамилия Тришкина.
— Я вас слушаю.
— Товарищ прокурор, может, я не совсем по адресу… В общем… Простите, если побеспокоила зря…
— Говорите, говорите. И успокойтесь.
— Фамилия моя Тришкина. Я специально приехала сюда из Чирчика. Это в Узбекистане… — Вот откуда её смуглота: южное солнце. — Прямо с поезда. Вещи в камере хранения… И не удержалась, сразу разыскала прокуратуру…
— Ничего, — сказал я успокаивающе. А её нужно было успокоить. Она терялась и от этого не находила нужных слов. То-то, смотрю, на вас лёгкое пальто.
— Да, у нас здесь холодно. Я уж забыла… Как узнала, сразу подхватилась…
«У нас»… Это меня заинтересовало.
- Предыдущая
- 28/73
- Следующая