Звезда на одну роль - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 26
- Предыдущая
- 26/93
- Следующая
– В наш уродливый век, – вздохнул Верховцев, – поэзия, музыка, театр, кинематограф черпают вдохновение не из жизни, не от зрителя, а друг у друга. Я не собираюсь ничего отражать. Я просто покажу то, что нравится мне. Я поделюсь , понимаешь? Поделюсь не со всеми, нет. Не со всей этой толпой разряженных скотов. Нет, сначала я выберу среди них единственного, достойного не оценить – на это я не надеюсь, – но хотя бы понять. Я поделюсь только с ним и заставлю его взглянуть на некоторые вещи моими глазами. Потом, опомнившись, он о своем впечатлении расскажет другим, а потом…
– Ну, положим, одного такого ценителя, достаточно богатого и сумасшедшего, мы найдем, – согласился Данила. – Я повторяю – одного. Ну, в крайнем случае – двух. На большее количество здесь ты можешь не рассчитывать.
– Здесь – это где? – тихо спросил Верховцев.
– Здесь – это там, где мы с тобой живем. Среди тех, кто не может платить столько, сколько ты просишь за свое искусство, может быть, ценители и есть. Но среди этих денежных копилок, даже не надейся – нет. Ты разве не видишь, что они совсем недавно слезли с деревьев?
– С нар, – уточнил Олли, хихикнул и надкусил яблоко.
Верховцев залюбовался его жемчужными зубами, терзавшими яблочную плоть, его розовыми губами, схожими видом с лепестками розы «Слава Дижона»…
– Мир велик, – ответил он задумчиво. – Мир велик и многообразен. Мастер всегда это говорил.
– Но истина в том, что такого зрителя, какого хочешь ты, не существует! Понимаешь? – Данила оттолкнул тарелку с остывшим ростбифом. – Его нет, это твой миф!
– Истина, Данила, редко бывает чистой и никогда однозначной. Современный мир был бы очень скучным, будь он либо тем, либо другим. Искусства же в этом случае не было бы вовсе. Многообразие видов – ты забываешь главный постулат теории эволюции. Люди, подобно муравьям и бабочкам, существа весьма многообразные. Думаю, если хорошенько пошарить в старом добром мире, мы сумеем отыскать того, кто нам так необходим. Наверняка сумеем.
– Но так мы никогда не добьемся популярности!
– Популярность – это венок, дарованный миром только низкопробному искусству. Все, что популярно, – дурно. И потом, – Верховцев усмехнулся уголком губ, – неужели ты и вправду думаешь, что это можно будет показывать многим? Это?
Олли снова хихикнул, облизал розовым язычком яблочный сок с губ и потянулся за персиком в вазе. Данила чертил что-то ногтем на скатерти.
– Игорь, зачем тебе это нужно, а? – спросил он. – Ведь ты затеваешь все это не ради денег.
– Практически нет. Ты, наверное, уже успел заметить, как я богат благодаря своему нежно любимому, горячо оплаканному мной покойному брату.
– Тогда ради чего ты идешь на такое? Зачем?
– А ты зачем идешь, Данила?
– Ради денег.
– Это только половина правды.
– Я…
– А он почему идет? – Верховцев кивнул на Олли, расправляющегося с персиком.
– Он слабоумный. И потом, он сделает все, что я захочу.
– А почему согласилась Лели?
Данила умолк.
– И правда, друзья, это очень интересный вопрос: что же нас все-таки объединяет? – засмеялся Верховцев. – В газетах каждый Божий день читаешь: поймана такая-то банда, такая-то. Там все ясно – корыстные интересы, животные страсти, низменные инстинкты. А что же объединяет нас?
– Страсти, инстинкты, – эхом откликнулся Олли.
– Для слабоумного он говорит порой удивительно мудрые вещи, – заметил Верховцев и потрепал юношу по руке. – Может быть, может быть. Над этим еще надо серьезно подумать. Это ведь очень важный вопрос, правда, Олли? Что объединяет людей? Что связывает их судьбы в нерасторжимый узел?
Верховцев вздохнул. Да-да, тот разговор в «Медведе» запомнился ему почти дословно. Данила говорил тогда искренне. Он сомневался. Искренне сомневался. Мальчик. Какой он еще все-таки мальчик! Но как мало времени потребовалось, чтобы этот мальчик перестал сомневаться и начал верить в успех общего дела. Фанатически верить в успех. И делать все для его торжества. Он вошел во вкус. Он почувствовал запах… да-да, тот самый запах . Как хорошо все-таки, что он уже поменял покрытие в Зале Мистерий. Как это славно.
Фредди Меркьюри пел «Му Lоvе is Dangегous» – любовь опасна. Да, опасна… Она обоюдоостра, как бритва. Она режет по живому, не жалея. Но она и скрепляет так, как стальное литье – две половинки бритвы, два лезвия. Попробуй-ка тронь.
Однако какой все-таки трудный вопрос: что объединяет людей? Что связало, например, таких во всем совершенно не схожих созданий Божьего каприза, как Король жизни – Оскар О'Флаэрти Уайльд и Альфред Брюс Дуглас, третий сын маркиза Куинсберри, лорд Альфред – Бози, «дитя с медовыми волосами», «солнечный мальчик»?
Бози… странное прозвище для потомка мрачного и неистового горного клана Дугласов, давшего объединенной истории Англии и Шотландии столько самоубийц, воинов, преступников, сумасшедших.
Верховцев пристально вглядывался в портрет Мастера. Нет, это не талант художника, не искусно наложенная масляная краска, нет, это – его лицо, его глаза, живые… Что ты нашел в этом мальчишке, мистер Уайльд? Почему поставил ради него на карту самого себя? Что спаяло вас? Тебя и его?
Они сидели в гостиной у камина в доме Уайльда на Тайт-сквер. За окном догорал теплый апрельский вечер. Окрашенное багрянцем заходящего солнца небо чертили стрижи.
– Весь мир, мой мальчик, не стоит одного-единственного удовольствия, которого он нас так необдуманно лишает, – говорил Уайльд. – Жизнь наша должна сама стать постоянным опытом, а не плодом опыта – неважно, сладкий он или горький.
Золотоволосый Бози слушал.
– Сладкий или горький? Лучше, конечно, сладкий, Оскар, – засмеялся он. – Я с детства не терплю ничего горького. Даже лекарство, даже яд должны отдавать медом июльских трав.
– Грехи тела – ничто. Самые тяжкие грехи совершаются в мозгу. – Они ехали в кебе по Пиккадилли. Уайльд задумчиво вертел в руках тяжелую трость с янтарным набалдашником. – В мозгу нашем иногда бывает ад кромешный, милый Бози, – повторил он со вздохом.
У дверей ресторана «Савой» кеб остановился. Уайльд вышел и направился к черному ходу. Лорд Альфред цепко схватил его за руку и с силой повлек к главным, сияющим огнями дверям.
– Но… но мы должны быть осторожны…
– К черту осторожность! – Синие глаза Бози сверкали. – Я хочу, чтобы ты входил со мной через главные двери. Пусть все видят, все говорят: вот идет Уайльд и его миньон!
Верховцев откинул голову на спинку кресла. Он чувствовал себя так, словно это он, он стоял перед рестораном «Савой» в тот далекий весенний лондонский вечер, сердце его трепетало от счастья. Да, да, это он поднимался тогда вместе с этим высокомерным изнеженным юнцом по широкой, покрытой алыми коврами лестнице, садился за столик под пальмой, вынимал из серебряного кольца туго накрахмаленную салфетку.
Он, щуря странные насмешливые глаза загадочного цвета, оглядывал ресторанный зал и бросал своему собеседнику, словно пригоршню старинных испанских дублонов, новые афоризмы:
– Мораль – это прибежище слабоумных, Бози. Мне интересен только инстинкт. Инстинкт, облагороженный культурой. Только бесстрастность, только наблюдение. Боги невозмутимо взирают на нас с небес. Им равно любопытны и наши успехи, и наши страдания, и жизнь, и смерть. Лица их всегда ясны, незапятнанны. Они прекрасны и непорочны, эти лица богов…
УАЙЛЬД НАБЛЮДАЛ. Да-да, именно наблюдал все и всех. Этот человек любил наблюдать этот странный мир.
Однажды в Риме, когда они путешествовали с Дугласом по Италии, они стояли под знаменитой Аркой Тита. Юный лорд пристально разглядывал ее барельефы: императорскую колесницу, сопровождавших ее ликторов с фасциями, солдатского Гения, возлагавшего лавровый венок на голову триумфатора.
Уайльд же смотрел на площадь Сан-Себастиано, расстилавшуюся у его ног. Там полицейский конвой вел среди гудящей, возбужденной толпы пойманного убийцу, зарезавшего австрийского офицера в публичном доме.
- Предыдущая
- 26/93
- Следующая
