Звезда на одну роль - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 24

• Предыдущая
• 24/93
• Следующая

Колосов ведь и правда ничего не делает просто так, значит… значит, он взял ее сюда специально… специально для того, чтобы она, Катя, подтвердила какую-то его догадку. Ведь она сама сказала ему о Красильниковой. Естественно, он мог предположить, что она «встречалась в компании» не только с ней, но и с ее Пьеро. А значит… значит, он не был уверен, а только предполагал… И она помогла ему утвердиться в этом предположении. Эта мысль наполнила Катю гордостью. В машину сел рыжий оперативник Саша.

– Послушайте, неужели здесь действительно водятся барсуки и лисы? – спросила Катя с содроганием.

– Конечно.

– Но ведь это не глухая тайга. Лес вон какой хилый, рядом шоссе. В Подмосковье…

– В Подмосковье все водится, – вздохнул Саша. – Подлое зверье. Человечину уже жрет! Падальщики проклятые. У нас из-за них неопознанных знаете сколько? Объедят, твари, обязательно самое главное – лицо, руки. А там мучайся, идентифицируй! Этого вон скинуть не успели, как вся эта банда лесная ужинать набежала. Гады четвероногие!

– Колосов знает, кто убитый, – сообщила Катя как бы между прочим. Рыжий опер задумчиво кивнул.

Никита открыл дверцу и сел за руль.

– Ладно. Здесь пока все. Поехали. Ребята из ОВД остальное сами доделают. Саш, тебя в Зеленограде высадить?

Рыжий Саша кивнул.

До Зеленограда добрались без приключений. Катя угрелась на заднем сиденье, перед глазами ее неотступно стояла картина: огненно-пушистая лиса, та самая, которая, помнится, была пришита на зеленое австрийское пальто Светки Красильниковой, только живая, с окровавленным куском мяса в узкой хищной пасти…

– Где живешь? – спросил Никита.

– На Фрунзенской. Ты высади меня у Водного, я на метро доеду, – сказала Катя.

– Час ночи уже. Какое метро? Довезу. Бензина до Фрунзенской хватит.

– А сам потом как домой доберешься без бензина?

– Я в главке заночую. Завтра мне надо рано одно дельце провернуть.

Они остановились у светофора. Его красный глаз запрещал поворот.

– Никит, объясни мне, пожалуйста, – начала Катя.

Он обернулся.

– Завтра, Катерина Сергевна. Завтра. Это длинная история для свежей головы.

– Завтра суббота.

– Тогда придется отложить до понедельника.

Светофор зажег зеленый свет. Машина рванулась вперед.

Катя не имела сил настаивать, она просто отвернулась и стала смотреть в окно на ночную Москву.

Колосов доставил ее прямо к подъезду.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, Никита.

Она взглянула на свои окна. Свет. Кравченко ужинает в гордом одиночестве. И сейчас начнет высказывать по этому поводу недовольство.

Колосов отъехал только тогда, когда она вошла в подъезд.

Игорь Верховцев медленно, ступенька за ступенькой, поднимался наверх, на второй этаж своего дома. Он только что принял две таблетки ортофена, пытаясь унять жгучую боль в позвоночнике, вот уже полгода не дающую ему покоя. Иногда ему казалось, что там, внутри его, в сплетении костей, нервов и сухожилий, завелся гигантский огненный червяк, пожиравший его плоть, высасывавший его энергию, силы – все, чем так богата и привлекательна молодость.

Внизу негромко играла музыка. Все одна и та же фраза, повторяемая роялем: и – раз, два, три. И – раз, два, три! В репетиционном зале Олли отрабатывал свои пируэты.

Он стоял возле огромного, во всю стену, зеркала, держась за деревянный станок: и – раз, два, три. Олли ненавидел, когда кто-нибудь наблюдал за его работой. Верховцеву, если уж очень хотелось, приходилось делать это втайне.

Он с наслаждением подглядывал за Олли в дверную щель: стройные ноги обтянуты черным трико туго, очень туго, соблазнительная выпуклость, узкие мальчишеские бедра. И – раз, два, три. Ноги мелькают, словно крылья черной стрекозы или гигантского стрижа, – батман, еще батман, пируэт. Руки – тонкие, чуткие, гибкий стан, гордая золотоволосая голова чуть склонена набок, глаза, пристально следящие в зеркале за каждым своим движением. И – раз, два, три.

Олли предпочитал репетировать по вечерам. По утрам же он выглядел вялым, томным, часто капризничал и злился по пустякам, доводя Данилу до бешенства. Верховцев наблюдал за ними, когда они наконец-то в одиннадцатом часу утра покидали спальню и спускались к завтраку. Лицо Олли было сонно-розовым, лицо Данилы – бледным и печальным. Любящий и любимый… Верховцев не вдавался в подробности, кто был кем в этой паре. Возможно, они иногда менялись местами, возможно… Ведь и Сократ, и Платон, и Эллиан допускали подобную замену для обострения чувств.

Десять минут назад Данила по его просьбе принес ему таблетки и стакан нарзана в кабинет. Верховцев сидел в жестком кресле, неестественно выпрямившись. Губы его кривились.

– Очень больно, Игорь?

– Очень.

– Может быть, вызвать врача?

Верховцев устало прикрыл глаза. Он проглотил таблетки. Сделал глубокий вдох – вот сейчас, через семь с половиной минут, обезболивающее начнет действовать. Сведенные судорогой мышцы расправятся.

– Секретарь Ямамото снова звонил, – тихо сообщил Данила. – Японец на неделю улетает в Братиславу, но затем опять вернется в Москву. Секретарь передавал его настойчивое желание поторопить нас с…

– Он ведь не внес еще денег, – оборвал его Верховцев.

– Секретарь для этого и звонил. Он просил объяснить ему порядок расчета.

– И ты?

– Я объяснил: только наличные. Только лично тебе. Нам, – поправился Данила, усмехнувшись.

– Ты назвал сумму?

– Назвал.

– И он?

– Он спросил, когда можно заплатить. Я попросил его подождать до возвращения Ямамото из Словакии.

– Только японцы достойны нас, Данила. Только дети Страны восходящего солнца, – тихо сказал Верховцев. – Только они понимают во всем этом деле толк. Ты, пожалуй, был прав.

Он прикрыл глаза.

– Ты иди. Я немного посижу, а потом пойду наверх.

Данила послушно принял из его рук пустой стакан.

– Я ищу замену, Игорь. Не тревожься на этот счет. Думаю, что скоро, очень скоро у нас будет самый подходящий вариант.

После его ухода Верховцев сидел в кабинете недолго. Обезболивающее подтвердило свою славу. Он осторожно встал – позвоночник лишь глухо ныл, но это были пустяки – и отправился, как обычно, перед сном совершать обход своего дома. Внизу царили покой и сумрак. И – раз, два, три – приглушенные звуки рояля долетали из репетиционного зальчика. Олли записал на всю магнитофонную кассету только этот музыкальный опус.

Верховцев медленно шел по своим владениям. Зимний сад – немного тесный, душный. В небольшом бассейне тихо булькала вода. Он наклонился и убавил подсветку – в изумрудной глубине водоема метнулись крупные золотистые рыбы. В углу сада в буйном сплетении комнатно-тропической зелени пряталась уютная малахитовая гостиная. Здесь гости отдыхали, курили и накачивались виски и коньяком перед тем, как перейти в Зал Мистерий.

Верховцев заглянул и в его темные глубины. Света он не включал. Черный бархатный мрак, тишина и… Он принюхался. Нет, показалось. Запаха нет. Того запаха нет . Это хорошо, что Данила уже поменял покрытие. Это очень даже хорошо.

Верховцев переходил из комнаты в комнату, аккуратно гася везде свет. Интересно, во сколько ему обошлось все это? Вся эта мебель, светильники, ковры, зеркала, картины? Два года назад он просто заказывал, выбирал, покупал и платил не глядя. А что бы сказал, узнав о подобном транжирстве, его старший брат? Верховцев остановился. Впрочем, Господь с ним. Брат Вася уже ничего не скажет. Он тихо гниет в своем дорогом дубовом гробу на Кунцевском кладбище.

Следующей комнатой по коридору после Зала Мистерий была костюмерная. Он медлил погасить в ней свет. Какие костюмы, какие восхитительные костюмы! Ах, если бы только Мастер видел их! Что бы он сказал? Наверное, улыбнулся бы уголками капризных губ и отпустил свой очередной парадокс: первый долг в жизни – быть как можно более искусственным .

• Предыдущая
• 24/93
• Следующая