Темный инстинкт - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 27
- Предыдущая
- 27/107
- Следующая
– Мы к вам за маленькой консультацией, – бойко выдал Кравченко. Надо же было что-то сказать, чтобы пресечь эту нежную идиллию. – Мы вам не помешали?
– Нет. Буду очень рада помочь.
– Наталья Алексеевна, там суточный анализ мочи готов! Сами будете смотреть результаты или мне заняться? – из двери высунулась рыжая медсестра.
– Товарищи из милиции приехали, Клавдия Петровна. Будьте добры, сделайте все сами. Я потом подойду.
Кравченко, зачисленный в «товарищи из милиции», кивнул на здание интерната.
– Серьезное у вас хозяйство, Наталья Алексеевна.
– Идемте в мой кабинет, – просто пригласила она.
Двери в «Гнезде кукушки» были что надо: внутри железные, снаружи обитые войлоком и дерматином – хоть лбом бейся. И все до одной без ручек! Наталья Алексеевна и весь медперсонал имели специальные ключи. Вставишь такой в замочную скважину, повернешь, откроешь. А без ключа даже ухватиться не за что. Коридор в этом доме скорби был узкий и весь сплошь пластиковый (казалось, что серый линолеум покрывал не только пол, но и стены, и потолок).
Лампочки – в проволочной сетке, палаты светлые и голые. Каждая на шесть коек. В конце одного из коридоров, точно неприступный бастион, путь преграждала металлическая решетка с массивным запором, отделявшая отсек на три палаты.
– Это для буйных, что ли? – полюбопытствовал Кравченко.
– Это инфекционный изолятор, – последовал ответ.
– Все владения бывшего ЛТП, – пояснил Сидоров. – Принудильщики не здесь кукуют. Да их там и осталось всего с гулькин нос, трое гавриков – тихие вроде, однако себе на уме.
– Я запретила Пятакову смотреть телевизор, – сообщила вдруг Наталья Алексеевна, возвращаясь, видимо, к какой-то уже прежде обсуждаемой с Сидоровым теме. – У него снова проблемы. Я посчитала, что ему лучше пока отдохнуть от потока информации. Увы, ошиблась: спровоцировала припадок. Сейчас он изолирован. Это наш пациент, – обернулась она к Кравченко. – Интереснейший случай: бред отношения. Все, что происходит вокруг, относит исключительно к себе. Особенно остро реагирует на телевизионные передачи.
– Чуткий аж жуть этот Пятаков, – ухмыльнулся Сидоров. – Как трава растет, слышит. И реагирует не всегда адекватно, как Наталья Алексеевна скажет. Его соседи из коммуналки выперли. Житья никому не давал: сказать ничего нельзя было – все стрелки на себя переводил. И чуть что – в драку. Мы с участковым его сюда эвакуировали. Так он, подлюга, чуть палец мне не отхватил. Кусается как пиранья. А по пути все переговоры по рации патрулей слушал и комментировал. У нас прямо уши завяли, как маргаритки.
Кравченко оглянулся на двери палаты:
– И сколько же у вас таких?
– Пятнадцать человек, раньше было больше. Теперь наши возможности этим и ограничиваются, – ответила Наталья Алексеевна.
– И женщины есть?
– Нет, только мужчины.
– А персонал у вас исключительно женский?
– Девочки мои прекрасно со всем справляются.
– И не боятся? Не жутко им тут жить в лесу с шизиками? Ведь глушь, придушат, извините, и поминай как звали.
– Это люди, Вадим, – Наталья Алексеевна поправила очки. – Здесь никто этого не забывает. Никогда. И они это чувствуют. Многие сюда сами пришли, им здесь хорошо, лучше, чем там. – Она посмотрела на окна, залитые солнечным светом.
– Ну, не знаю. – Кравченко ухмыльнулся. – Мне б золотом платили – я б тут работать не смог. А жить…
– Отец мой был психиатром, дед тоже. Это наследственное в нашем роду. Я привыкла. Да и для научной работы условия здесь просто идеальные. Хотя по части зарплаты…
– Наталья Алексеевна диссертацию защитила. – Сидоров хвастался так, словно это он стал светилом психиатрии. – Глядишь, и докторская не за горами уже.
– Вот мой кабинет, прошу. – Она открыла ключом белую дверь.
В кабинете она извлекла из шкафа пухлую папку и положила ее на стол перед собой.
– Я внимательно ознакомилась с материалами, Александр Иванович, которые вы привезли мне в прошлый раз. – Голосок ее звенел официальным холодком, а глаза – что твой малахит – так и влеклись к Сидорову, расположившемуся на кушетке напротив.
Кравченко ощутил себя тут явно лишним, но лишь крепче угнездился на клеенчатом стуле сбоку от очаровательницы. «Всюду жизнь, – мысль мелькнула сентиментальная и добрая, а следующая земная, греховная: – И где ж это он с ней в прошлый раз?»
– Ну и что ты мне о Пустовалове Юрии Петровиче можешь теперь сказать, Наталья Алексеевна? – Сидоров скрестил на выпуклой груди руки. Его темные глаза ласкали (а точнее, раздевали) милого медика.
– Из представленного можно извлечь не так уж и много. Наше первое предположение о владеющей этим больным некой бредовой идее…
– Бредовой? – Сидоров нахмурился. – Что-то я позабыл, напомните.
– Я говорила в прошлый раз тебе… вам… – она порозовела, – что бредовые идеи – это суть ошибочные суждения, вытекающие из болезненного состояния пациента и не поддающиеся коррекции.
Сидоров кивал, а сам посматривал на кушетку и чему-то улыбался.
– Все, вспомнил! Ну… и что же?
– Насколько я уяснила из материалов комплексной судебно-психиатрической экспертизы, проведенной Юрию Пустовалову в августе 1996 года, целый ряд специалистов действительно выявили у него наличие устойчивого ипохондрического бреда. Если говорить кратко, бред этот базируется на самовнушении Пустоваловым себе мысли о том, что он неизлечимо болен. Отчасти эта идея объективно подтверждается болезненным состоянием пациента. Ему кажется, что он должен скоро умереть от этого недуга. И его постоянные слова – цитирую: «Мне жить осталось минуту. Я знаю, скоро червей кормить меня отправят» – прямое этому подтверждение.
– А почему он тогда на людей с топором кидается? – не выдержал Кравченко. – Если мнит себя умирающим?
– Видите ли, в подобном состоянии больные ведут себя двояко. Одни подчиняются идее – ложатся на кровать, перестают двигаться, есть, следить за собой. Другие, напротив, бунтуют, – Наталья Алексеевна сняла очки. – Бунт вызывает присущая живому организму жажда жизни. Больной Пустовалов убежден, что умрет. Но умирать-то он не хочет! Вот в чем дело. Все внутри его протестует против воображаемого приговора судьбы.
Далее, в том реактивном состоянии, в котором он в настоящее время находится, любое, я подчеркиваю, любое, даже самое незначительное ущемление его свободы для него нетерпимо. Я читала выкладку из материалов уголовного дела. Он набросился на соседа по лестничной площадке с топором, после того как тот в грубой форме приказал ему освободить место у входной двери, где у Пустовалова лежали старые вещи, – сосед хотел поставить туда мешок с картошкой. Пустовалов нанес ему три удара топором, повредил руки, лицо, черепную травму причинил. Хорошо, вмешались соседи, иначе было бы убийство.
Второе нападение Пустовалов совершил уже в больнице, где проходил принудительное лечение. Там он убил лечащего врача. То есть человека, по его мнению, несущего непосредственную ответственность за ограничение его, Пустовалова, личной свободы. Первый удар – опять-таки в лицо – врач получил крышкой металлического мусорного бачка. Следующий удар был нанесен в висок. Нынешний побег Пустовалова из больницы – прямое стремление к свободе, которой его лишили, и…
– Ясно, отчего шизики из дурдома бегут, – нетерпеливо перебил ее Сидоров. – А почему он всем своим жертвам именно в лицо метит?
– Думаю, Пустовалов очень остро реагирует на всякую постороннюю реакцию в отношении себя. Концентрирует все внимание именно на мимике тех, кого встречает, кто с ним вступает в контакт. Что-то в облике других людей его пугает, заставляя думать, что те могут приблизить для него неминуемый конец. Лицо таким образом становится определенным символом, фетишем всего ненавистного. И он жаждет уничтожить его во имя своего спасения. Прежде в практике бывали случаи, когда подобными фетишами становились половые органы, но лицо… Уничтожая его, он более не видит исходящей угрозы. Это очень для него важно.
- Предыдущая
- 27/107
- Следующая
