Темный инстинкт - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 19
- Предыдущая
- 19/107
- Следующая
– Умное умозаключение.
– Какое умею, такое и делаю.
– Ничего мы не делаем, Вадя. Ни черта! Это-то меня и тревожит больше всего.
– А я в детективы-добровольцы пока еще ни к кому не нанимался. Понаслышке знаю: наипаскуднейшее это занятие.
Мещерский отвернулся.
– А Елена Александровна, между прочим, действительно с самого начала о чем-то догадывалась, факт, – продолжал Кравченко. – Многое я бы отдал, чтобы узнать, что она там тебе недорассказала. И лопух ты, Серега! У родной бабки не мог ничего выудить толкового!
– Я в эти дела с мистической белибердой не вникаю.
– Но ты сам сказал: «Я так и знал».
– А, – Мещерский отмахнулся. – С тобой говорить иногда невозможно.
– Это потому, что я всегда прав. А знаешь что? – Кравченко растекся по дивану, точно огромная медуза. – После беседы с Павлином Иванычем кое-что мне тут представилось в несколько ином свете, чем раньше. Препротивный он мужичок, а?
– Тебя раздражает то, что он известный актер и, что греха таить, писаный красавец, не чета нам с тобой.
– Я так мелко не плаваю, мон шер, запомни. Не в этом дело. Просто кое на кого я тут иными глазами начал поглядывать.
– Наверняка на девицу Алису, – фыркнул Мещерский.
Кравченко улыбнулся.
– Вот познакомились мы тут с совершенно посторонними нам людьми, – сказал он задумчиво. – Посидели за одним столом, выпили рюмку-другую. Но ведь и понятия не имели, в какие отношения вступим с ними в самом недалеком будущем.
– Ни в какие отношения мы пока ни с кем не вступали.
– Ошибаешься, брат. Узелочек уже завязался. И сдается мне, завязали его намеренно именно тогда, за столом, в первый наш вечер, когда мы, вернее, ты…
– Вернее, ты, Вадя.
– Ну да, когда мы поведали всей честной компании об убийстве того пропойцы на дороге.
– Я так не считаю. К тому же тогда первую скрипку за столом играл Файруз. Именно он первым начал рассказывать об убитом. Мы только уточняли факты.
Кравченко поднял брови:
– Мы им рассказали все, и весьма подробно. Вот в чем дело. Возник прецедент. А им мог кто-то воспользоваться в своих целях. Ну ладно, эти выводы еще вилами на воде писаны, нечего пока гадать. Ты вот лучше скажи: кто тебя тут сейчас больше всех интересует? Только честно.
– Честно? – Мещерский почесал подбородок. – Естественно, ОНА.
– А кроме нее?
– Корсаков и Файруз.
– Почему?
– Я, например, так пока и не догадался, кем доводится Зверевой и что делает в ее доме этот крашеный бугай. А Файруз… ну отчего это ему пришла фантазия вдруг оказаться иранцем? Кстати, интерес к иностранцам – это наша общенациональная черта. И потом… Тебе не кажется, что он совершенно непохож на правоверного?
– Не мусульманин?
– Ну да, не похож.
– Оттого что вино пьет за ужином?
– О каких мелочах ты говоришь? Не в этом дело.
– А в чем?
– Так, – Мещерский уклончиво пожал плечами. – Ты же знаешь, я на Ближнем Востоке работал, кое-что повидал. А тут, наоборот, кое-чего не вижу. Что, заинтриговал? То-то. Ну а тебя кто тут больше всего прельщает? Алиса? Только честно.
– Александра Порфирьевна.
– Бабуля в пижаме?
– Бабуля в шелковой пижаме и с сигаретой, а иногда… Ты ничего не заметил?
– Нет.
– Она чрезвычайно элегантно, прямо шикарно крутит «козьи ножки».
– «Козьи ножки»?
– Ну да! Этот жест характерен для тех женщин, которые побывали на войне. Для фронтовых подруг, понимаешь? Я с одной такой бабулей в госпитале познакомился, когда лежал – ну, сам знаешь после чего. С виду была – божий одуванчик. А оказалась – бывший снайпер. В войну двести восемьдесят фрицев замочила, чуть до рекорда Людмилы Павличенко не дотянула. Я перед такой бабулей – сосунок. А ты вообще…
– У тебя воображение пылкое, Вадя. – Мещерский снисходительно потрепал приятеля по руке. – Надеюсь, в убийцы ты бабу Шуру не запишешь?
– В убийцы, Сережа, официально пока записан один-единственный человек – некий гражданин Пустовалов Юрий Петрович. Чудище с топором, ножом и сдвинутой набекрень психикой.
– Где он, интересно, прячется? – спросил Мещерский. – Если, конечно, прячется, а не является плодом милицейских фантазий. Может, он и не сбежал ниоткуда, а? Хотя… Столько дней без еды, без крыши над головой.
– Озерный край, Северная Ривьера. – Кравченко повел рукой, словно предъявляя эту самую «ривьеру» приятелю. – Да тут, Серега, можно спасаться целому батальону олигофренов: леса, скалы, ключи везде бьют, ягоды-грибы. Так что если дурачок наш неприхотлив к климату и по причине утренних холодных зорь не откочевал куда-нибудь на юг как дикий гусь, то…
– Твой Сидоров его наверняка возьмет с поличным. Не смеши меня. У них убийцы годами в розыске числятся. Годами! Они ж работают нерасторопно.
– Это их дела: расторопно – нерасторопно. Ты вообще что в этом понимаешь? Ничего. Потому что ты штатский. Шпак по-нашему. И молчи. Они свои дела пусть делают. А мы… мы тут такие же дачники, как остальные. И все. Пока…
– Простите, если помешал. – Они вздрогнули от неожиданности: Агахан Файруз бесшумно появился из кустов сирени. «Ишь ты, витязь в тигровой шкуре – бархатные лапы, – хмыкнул про себя Кравченко. – Бархатные лапы – железная хватка. Интересно, этот восточный мен слышал, о чем мы тут судачили?..»
– Марина Ивановна просит вас уделить ей полчаса, – тихо и скорбно возвестил секретарь.
– Марина Ивановна? Сама? – Мещерский вскочил, едва не опрокинув кресло. – Где она?
– Наверху. Она вас ждет.
– А вы с нами? – спросил Кравченко.
– Я? – Файруз опустил глаза, отчего на смуглые щеки его легла тень густых ресниц. – Нет. Я должен съездить на заправку. Машина сегодня может понадобиться.
– А далеко тут заправка?
– Не очень. У пристани, где я вас встречал. Там финны участок земли взяли в аренду и построили автостанцию. Очень удобно стало.
– Финны… Я гляжу, цивилизация в этот милый край в лице северного соседа грядет семимильными шагами.
– Семимильными? – Агахан старательно повторил, видимо, незнакомое ему слово.
– Это мера длины такая: семь миль – большой шаг, – пояснил Кравченко.
– Ах да, миля, – Агахан повторил слово по-английски, – простите.
– Да господи, за что, Агахан? Это вам спасибо за известие. Мы уже идем к Марине Ивановне. – Кравченко едва-едва не шаркал ногой перед вежливым секретарем.
Они чуть не бегом вернулись в дом. Первое, что бросилось Мещерскому в глаза внизу, в гостиной, – огромный букет траурно-багровых астр в напольной вазе: кто-то совершил налет на клумбу в саду. В гостиной находилась только Алиса Новлянская: вроде бы читала книгу. На приятелей она даже не взглянула.
Они поднялись по лестнице и свернули по коридору направо. Мещерский подумал, что надо бы получше изучить этот обширный дом. Снаружи, например, если стоять на лужайке, обсаженной туями, можно увидеть огромное панорамное окно застекленной террасы-лоджии второго этажа. Но вот как в нее попасть отсюда, изнутри? В коридор выходило сразу несколько дверей – новеньких, финского полированного дерева «под мореный дуб», явно появившихся здесь после недавнего ремонта.
Одна из дверей, мимо которых они проходили, была распахнута настежь. Они заглянули туда: узкая спальня-пенал, обставленная современной и весьма простой, если не сказать скудно-спартанской, мебелью: низкий диван с полкой-стеллажом в головах, шкаф-купе. На диване валялся варварски скомканный костюм «Рибок» и одна грязная кроссовка. С полки стеллажа свисал строгий собачий ошейник в шипах. На кресле-вертушке зияла раскрытой «молнией» огромная бейсбольная сумка «Милано бистс». Мещерский решил: наверняка это спальня Георгия Шипова.
– Егор, вы не могли бы… – Он перешагнул через порог: никого. Обитатель, видимо, только что вышел: и дверь не захлопнул, да и телевизор оставил работающим – маленький переносной, на нем черный ящичек видеоплейера. Звук и тут был отключен. Но сначала внимание приятелей привлек не телевизор, а нечто другое. На стене, обклеенной новомодными белесыми обоями, висели два явно чужеродных для этой скучной комнаты предмета – два красочных плаката-портрета. Один – афиша внушительных размеров, с которой ослепительно улыбалась Марина Зверева, облаченная в причудливый древнеегипетский убор и ужасно похожая (явно благодаря усилиям своего гримера) на знаменитый портрет царицы Нефертити. Четкая надпись внизу на английском, итальянском и немецком языках извещала о бенефисе «Русского чуда – непревзойденного славянского меццо-сопрано» в «Аиде» на сцене «Ла Скала». Второй, еще более грандиозный плакат, занимавший большую часть стены, изображал не кого-нибудь, а самого Бенито Муссолини в парадно-декоративной форме римского берсальера. Кравченко, вошедший вслед за приятелем в комнату, пристально изучал надменный подбородок, стальной взгляд и шикарный черный берет с петушиным пером, лихо сдвинутый набекрень напыжившимся дуче. Затем перевел взгляд на диван, откуда Шипов-младший, вероятно, и созерцал лежа оба плаката, и хмыкнул: «Ну и ну».
- Предыдущая
- 19/107
- Следующая
