Темный инстинкт - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 12

• Предыдущая
• 12/107
• Следующая

– Я крайне невежествен в вопросах итальянской оперы. Вообще, честно говоря, ничего о ней не знаю. – Кравченко поспешил на выручку приятелю и даже до вежливого тона снизошел. – Но мне казалось, что подобными сладкозвучными голосами обладали не только такие вот не совсем здоровые люди. Я прав, Марина Ивановна?

– Мужское сопрано редчайший голос, – коротко ответила она.

И приятели так и не поняли, звучало ли в том ответе «да» или «нет». А уточнить не отважились.

– Мда-а, ну и дураками мы смотримся с тобой, Серж, – резюмировал Кравченко, когда супружеская чета покинула их на берегу озера и отправилась навестить каких-то соседей. – Интересно, тут все такие?

– Какие? – буркнул Мещерский.

– С вывихом.

– Гении всегда со странностями.

– Гении само собой. У нее вон сам принц Чарлз ручки лобызал.

– Таких женщин, Вадя, в мире можно по пальцам перечесть. Бриллианты чистейшей воды это. Им позволено все.

– Даже иметь таких вот мужей?

– Он что, тебе не понравился?

– Нет, отчего ж. Выглядит он даже симпатичнее, чем все эти ее родственники-шакалы.

– Шакалы? Странная ассоциация.

– А что? – Кравченко поднял камешек, размахнулся и зашвырнул его в воду. – Собрались и ждут. На лицах все написано. Кому отвалится самый жирный кусок, гадают. И если этому певуну-тенору, то жаль мне его.

– Я теперь думаю, Вадя, она специально это все устроила.

– Что все?

– Ну это – сбор всех частей и намек на завещание. Зверева наблюдает реакцию, понимаешь? Видел ее лицо, когда ее милейший Андрюша вещал про кастратов? Ведь он это намеренно сделал.

– Для нее, что ли? Унизился?

Мещерский кивнул:

– Понимаешь, Катя все время любит цитировать фразу Наполеона: «Всего не увидишь только глазами, что у вас на лице». Так вот: на лице Зверевой много чего есть. Только мы не видим глазами. И думаю, не увидим никогда. Потому что смотреть не умеем.

– Ты думаешь, он у неетакой, что ли? – Кравченко поморщился.

Мещерский пожал плечами:

– Я слышал его голос на кассете. Не мешало бы и тебе его послушать.

Кравченко сплюнул себе под ноги.

– Я думал, таких сейчас не бывает. Что они, операцию, что ли, себе делают? Или как… А нас-то она для чего сюда позвала? – спросил он почти жалобно. – В качестве кого нам тут теперь кантоваться?

Приятель его молчал.

– Давай уедем. Серега, слышь? Пошли они все, а? Плюнем и сделаем ручкой.

– Я хочу остаться.

Снова наступила пауза. И потом Кравченко сказал:

– Знаешь, я все смотрел на нее и думал про то письмо с кошмаром.

– И я тоже. А еще о чем?

– О том, что подозрительно быстро этот сон сбываться начал: трупешник оттуда в реальность перекочевал. Самый кондовый такой трупешник – топором пришибленный забулдыга. Странные полюса какие, а? Пьяный шабашник и итальянская опера с господами кастратами – и все, считай, в одни сутки.

– Сережа, Вадим! А я за вами, – раздался бодрый возглас.

По дороге к ним шел приветливый и улыбающийся Агахан Файруз.

– Марина Ивановна просила передать: обедаем в четыре. Александра Порфирьевна приготовила свое фирменное блюдо.

На следующее утро – а это была суббота – солнце светило все так же ярко и гладь озера за окном снова слепила стальным блеском. Кравченко, на удивление спокойный и довольный, распахнул настежь окно.

– Ох вы косточки мои. – Потом высунулся по пояс и возвестил: – Свежо. Красиво. Приятно.

Мещерский сел на кровати. То ли спал неважно, то ли еще что – но был в отличие от приятеля задумчив и сосредоточен.

– Ну что, не хочешь прощаться со здешней компанией? Погостим еще денек? – осведомился Кравченко. – Ты вон все о приличиях волнуешься. Так когда удобнее сказать хозяйке этого дома «адье»?

– Странный дом, Вадя.

– Что?

Мещерский откинул плед.

– Ты ничего не заметил вчера за ужином?

– Нет, а что?

– Закрой окно. Дует.

– Балтика, дуралей. Дыши глубже. Так что вчера было за ужином?

– Я просил, кажется, закрыть окно.

Кравченко подчинился. Когда на приятеля его накатывала черная волна (а случалось это крайне редко), лучше было не раздражать его.

– Ну что было-то? – повторил он с ленивым любопытством.

– Подумай сам.

Кравченко хмыкнул: ужинали вчера всем домом, дружно, в десятом часу. Были отличные жареные цыплята, свекла в молочном соусе, салаты и сносное испанское вино. Он спросил Файруза, где отовариваются жильцы озерных дач. Тот ответил: «Два раза в неделю из Сортавалы приезжает машина. Мы заключили договор с фирмой «Фри фудс», у нее прямые поставки из Финляндии для ресторанов. Можно было напрямую с рестораном договориться. Но это ни к чему. Александра Порфирьевна отлично готовит». Кравченко выслушал его с непроницаемым лицом, отметив, что в организации вопросов снабжения Зверева – точь-в-точь его босс Чугунов, который, разбогатев, стал фантастически разборчив в пище. «С жиру они бесятся, вот что, – подытожил он завистливо. – Сколько она, интересно, платит за весь этот сервис и изобилие?»

– Я заметил, Сережка, только то, что пожрать тут все любят вкусно и бабок на это не жалеют, – сказал он, – чужих бабок, заметь.

– Было очень душно.

– Не понял?

– За столом. Очень напряженная атмосфера.

– Все очень мило беседовали.

– А о чем – можешь вспомнить? – Мещерский усмехнулся.

– О кастратах, слава богу, не упоминали. А о чем говорили… Бог его знает. Эта Марина Великолепная все со своей подругой толковала о…

– О том, что в камине в гостиной надо прочистить трубу. Дымит.

– Вроде. И все ей поддакивали. А братец ее сказал, что на даче вообще нужен ремонт. И что в его ванной визжит кран.

– Да, – Мещерский кивнул.

– Ну? Э-э, брат, чтой-то на тебя нашло, а?

– Там было нечем дышать, Вадя. – Мещерский взглянул на друга, и тот прочел в его взгляде тоскливую тревогу, возникающую у многих из нас тогда, когда никак не раздается долгожданный звонок не вернувшегося издалека близкого человека. – Я там задыхался. Разреженная атмосфера. Эверест.

– Но что конкретно ты почувствовал? Что это было? Неприязнь? Страх?

– Не знаю. Просто духота, как перед грозой.

Кравченко только рукой махнул:

– Ты внук милейшей Елены Александровны, Серега. Яблочко от яблони. Нервы-с.

– У меня стальные нервы или вовсе нервов нет, – промурлыкал Мещерский, взял полотенце и направился в ванную. – А знаешь еще что?

– Ну?

– Я все равно не хочу отсюда уезжать. Пока.

– Черкни письмецо бабуле, – вдогонку крикнул ему Кравченко. – Изложи ей свои сны.

– Мне сегодня ничего не снилось.

– А мне… эх! – Кравченко аж зажмурился. – Ладно, пошлить не будем, вы этого не любите.

– Значит, ты ничего не слышал сегодня ночью?

– Слушай, хватит дурака валять. Это уже не смешно. Что с утра туман напускаешь?

– Я ничего не напускаю, – Мещерский уже захлопывал за собой дверь. – Просто я хочу сказать, что ночью в этом доме, кроме меня, кто-то еще не спал.

Завтракали на этот раз все порознь. Агахан Файруз с утра был чем-то уже занят – Мещерский слышал, как он пылко и раздраженно разговаривал с кем-то по радиотелефону в комнате, обставленной как некое подобие кабинета – с пыльными книжными стеллажами, старым письменным столом, на котором теперь красовался «ноутбук» последней модели с раздражающе ярким экраном. Имелось там и маленькое пианино в углу, заваленное папками с нотами.

Комната, как пояснила Мещерскому Майя Тихоновна, была некогда кабинетом первого мужа Зверевой, дирижера Станислава Новлянского – отца Алисы и Петра. И все в ней с тех пор оставалось так, как и при его жизни. Однако теперь в ней обитал секретарь. И престижный чемоданчик походного компьютера принадлежал явно ему.

Дмитрий Корсаков с мокрыми после душа соломенно-крашеными волосами взял у домработницы только чашку кофе и пил его в музыкальном зале. Включил магнитофон. Мещерский снова услыхал приглушенную «Шехеразаду», на этот раз уже в исполнении симфонического оркестра. Первые такты, тему Шехеразады – нежную и трогательную партию скрипки. Корсаков постоянно возвращался на эту мелодию, щелкая кнопкой перемотки пленки.

• Предыдущая
• 12/107
• Следующая