Прощание с кошмаром - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 51

• Предыдущая
• 51/92
• Следующая

– Гражданин Могильный, еще раз напоминаю вам, что вы задержаны по подозрению в совершении кражи церковного антиквариата, – словно иерихонская труба зычно возвестил Ластиков, – и с момента задержания по закону вы можете располагать услугами защитника для…

– Майор, айн момент, – Могильный поморщился. – Не дергайся так. Счас мы с тобой наши делишки обсудим – адвокат, протокол… Ну дай хоть отдышусь – лестницы у вас тут больно крутые. Да и на девушку красивую полюбуюсь. Девушка, а вы, если не секрет, замужем?

Ластиков снова хотел было направить беседу в официальное русло. Но Катя незаметно кивнула ему: пять минут мои, ты обещал. Дай же и мне полюбоваться на это чудо природы. Она видела: Могила, отлично понимая, что для него означает задержание с поличным, все же отчаянно старается сохранить лицо. Все это его развязное балагурство было лишь маской. И хотя вел он себя нагло, Кате отчего-то было его жаль. Чисто по-человечески.

– Замужем, – ответила она кротко.

– А муж – мальчишка небось, сопляк какой-нибудь, лейтенантишка нищий. Эх, девочка моя… Хочешь, секрет тебе один открою? Не там выбираешь, ласточка. Нет, не здесь они, настоящие-то мужики, которые толк в этом самом деле понимают. Не писульками этими вот кляузными они заняты, а…

– Храмы Божьи обворовывают, настоящие-то, да? – еще более кротко ответила Катя, обворожительно улыбнувшись.

– Да это мелочи. Бог простит. – Черные глазки Могилы сверкнули. – Так и не услышал я, в каком же вы звании?

– Капитан милиции.

– И тоже следователь?

– Корреспондент, криминальный обозреватель.

– О, пресса! Читал я вашу ментовскую – «Щит», что ли, как-то в поезде ради любопытства купил. Хвалите вы там себя сами аж до заикания: того взяли, этого взяли. Скромности маловато профессиональной. И я, что ли, теперь для статейки вам сгожусь?

– Я хочу написать о вашем деле правду. – Катя так и мучилась добротой и сочувствием. – А можно и вам, Иннокентий Ильич, вопрос задать?

Могила поднял брови, похожие на две черные запятые.

– Вот когда вы в церковь проникали, не боялись, что Бог вас накажет?

– А кто сказал, что я туда проникал, ласточка? Что я там что-то украл… Это пусть докажут. Посмотрю, что у ваших из этого выйдет. Иконы я на рынке купил у пьяного незнакомца. И потом, я ж тебе уже сказал… Бог простит.

– А ваше задержание стало для вас неожиданностью?

Могила лишь горько усмехнулся и сделал небрежный жест – а, пропадай моя голова!

– Но вы о чем-нибудь сожалеете? Вы так недолго были на свободе, и вот снова за решетку. Не обидно? – Катя чувствовала: это ее последний вопрос к нему.

– В Одессе сейчас штиль на море… Волны о гальку шуршат… Красотуха – глаз не отвести. Думал, лето прокантуюсь. Сожалею ли я, тебе интересно… Знаешь, о чем я сожалею? Что руки сейчас у меня скованы. – Он поднес к лицу руки в наручниках, которые отчего-то перед допросом не отстегнул конвой. – И что там, на вокзале, дурака я свалял с этой продажной гнидой, с этой падалью вашей, – лицо Могилы перекосило от злобы, – с этой сукой вашей подзаборной, с этим выблядком-чистюлей, что сделал меня как последнего… как… Что этот ваш ссученный пулей у меня прямо там не подавился, не издох у вас на глазах!!

Ластиков кивнул Кате: все, твое время истекло. Иначе подозреваемый начнет сейчас в бессильной злобе на «подлое предательство» грызть подоконник или же (что тоже бывало) с размаха бухнется головой в металлический сейф.

Катя поднялась. Вот так каждый раз с этими «настоящими» – сначала вроде человек, потом шакал, а потом… Интересно, правду он ответил на вопрос о Боге? Они ведь, урки, такие на удивление богомольные сейчас. Чуть «отъедут на тюрьму», сразу и Библией, взятой из тюремной библиотеки, зашуршат, и в грехах шефствующему над тюрьмой батюшке чуть не через каждый час исповедуются.

– До свидания, – вежливо попрощалась она. – Константин Станиславович, – обратилась она к Ластикову, – можно вас на пару слов?

В кабинет зашел конвой, а они вышли в коридор.

– Ну? И на кой черт ты мне его разъярила? Хотя… – Ластиков хмыкнул. – Если сейчас мне с ним в доброго следователя на этом негативном фоне сыграть, то можно и…

– Ты мне не назовешь имя этого свидетеля? Ну, того покупателя-помощника, нашего честного малого? – попросила Катя. – Я бы и с ним хотела побеседовать. Все же такой благородный гражданский поступок: рисковал, вернул иконы церкви. Я, конечно, в статье его фамилию изменю, но… А что ты на меня так смотришь? Тебе не по вкусу слово «благородный поступок», Костик?

Ластиков снова лишь хмыкнул.

– Он у меня на среду на допрос вызван повесткой, не на эту среду, а на следующую. Наш главный свидетель обвинения. Звонил уже, сказал – непременно явится. Фамилия его Белогуров Иван Григорьевич. У него фирма по продаже антиквариата. Вот телефон туда. Адрес: Гранатовый переулок, дом шесть – это в районе метро «Третьяковская». И вот что, Катериночка… если побеседуешь с ним – загляни на досуге ко мне, а? Поделишься впечатлением о честняге. Лады?

Катя кивнула. Белогуров Иван… что-то знакомое? Нет, вряд ли. Или же… Она поднялась к себе, вертя бумажку с данными «честняги» в руках. Едва она открыла дверь в кабинет, раздался телефонный звонок: Мещерский приветствовал ее «от лица позабытых-позаброшенных друзей», осведомился мимоходом – привез ли Кравченко ему из Питера обещанное «Бархатное невское» пиво. Привез? Ну, значит, можно будет вечерком заглянуть к старому дружку («Креветки за мной»).

– И кстати, Катюша, помнишь, ты мне давала распечатки заключения судебно-медицинской экспертизы обезглавленных? Ну вот, я по твоей просьбе, значит, и…

– По моей просьбе? – Катя так искренне удивилась, что Мещерский испугался. – Ах да, Сережа! Мы же с тобой это дело обсуждали! Прости, пожалуйста, Вадька приехал и…

– И все мы и вообще все на свете испарилось у тебя из головы, – печально закончил Мещерский. – Ну, я всегда знал, что моему другу очень повезло с…

Он не сказал с «женой» или «подругой». Катя же, выдержав крохотную паузу, радушненько пригласила его вечером на ужин: «Все и расскажешь нам с Вадькой, идет?» Мещерский буркнул что-то. А Катя дала себе тут же зарок: в следующий раз, когда «драгоценный В. А.» уедет, заведу памятку-календарь. Буду все-все записывать. Иначе – труба.

Вечером они сидели на диване за накрытым пивом и креветками низеньким столиком на колесиках. Сумерничали, не зажигая света. Дверь в лоджию была открыта настежь. За окном чертили небо неугомонные стрижи. С Москвы-реки тянуло долгожданной прохладой. Кравченко курил. Обычно Катя выгоняла его – на лоджию или на лестничную площадку. Но сейчас ей не хотелось цепляться по таким пустякам. Мещерский шелестел страницами какой-то книги. Не читал – в сумерках это было невозможно. Просто он любил в такие вот минуты послезастольного затишья в тесном дружеском кругу внезапно огорошить приятелей каким-нибудь редким афоризмом (не всегда уместным, надо сказать), но понравившимся ему некогда изысканностью формулировки или заключенным в нем парадоксом. При этом он делал вид, что только что нечаянно наткнулся на него в книге. Так было и сейчас.

– «Я посадил к себе на колени Уродство и тотчас же ощутил усталость и…» Катя, ты не находишь, что ставить рядом два этих слова: «уродство» и «усталость» – аномально?

– Кому принадлежит это высказывание, Сереж?

– Сальватору Дали.

– О, он мог «ставить рядом» что угодно, – усмехнулась Катя, – уж такой был человек. Ходячий парадокс. Это он изобрел критически-параноидальный взгляд на жизнь и на искусство? А к чему ты это, Сереж?

Но Мещерский не ответил, лишь рассеянно улыбнулся и повернулся к Кравченко:

– Ты так и не рассказал нам толком, как съездил в Питер, Вадя.

– А что рассказывать? – Кравченко выпустил дым, как ленивый дракон. – Наш вояж был не таким увлекательным, как твой. Чучело мое, – он хмыкнул, – оно и есть Чучело.

• Предыдущая
• 51/92
• Следующая