Низший пилотаж - Ширянов Баян - Страница 28

• Предыдущая
• 28/64
• Следующая

Или так: винт образукт клатрат с никотином, который гораздо более устойчив к окислению, чем винт-гидрохлорид.

Хотя… Внутренние силы организма начинают бороться с табачным дымом, и шурупчик пользуется этим моментом чтобы сделать приход круче…

А если… Энергия курения вращается в ту же сторону, что и энергия винта. Они сталкиваются и усиливают друг друга, а все их враги, плавающие в кровяке, из-за этого не могут к ним подступиться.

«Но, – Решает Клочкед, – Все это однохуйственно и эквипенисуально. Главное – еетсь эффект и на кой хуй копаться, выискивая его причины. Главное – пользовать его!..»

Кровь бурлит в перфорированных веняках Клочкеда. Это бурление наполняет его силой, за которую потом придется расплачиваться, но Клочкеду это до пизды-дверцы. Эта сила распирает клочкедовское тело, ища то ли применения, то ли выхода наружу.

Он открывает глаза и видит перед собой лежащий на кушетке баян. Клочкед протягивает к нему вооброжаемые руки и пытается поднять. Сила мысли его такова, что кажется, будто баян вот-вот оторвется от насиженного места и взовьется к потолку. Но чего-то не хватает, и шприц пока остается на месте. Но Клочкед не оставляет это дело. Попытки следуют одна за другой…

Этим-то он и будет заниматься всю ночь…

Это мистика, это непостижимая тайна наркотического бытия. Это дорога, по которой не возвращаются. Она ведет в даль, сквозь абстягу, сквозь протершиеся до дыр кроссовки, найденные на помойках, сквозь толпы автобусно-троллейбусных пассажиров, сквозь скрипучие тугие двери, хлопающие тебя по затылку с помощью тугих пружин, удержать которые твои дырявые руки уже не в состоянии, и ступеньки, крошащиеся бетонные, или истерто-мраморные, или покрытые слоем сдохших астматиков, над которыми красными буквами начертано «АПТЕКА». Эта дорога ведет в царство психостимуляторов, створаживающих мозги, заставляющих служить одной страсти, поклоняться одному Богу до ватных ног, до чесотки в воспалившихся дырках и дырках, которые еще не сделаны. Это дорога, которую никто из смертных не прошел до конца. С нее всегда сворачивают. На время, необходимое чтобы сварить, вмазаться, заняться своими заморочками, а когда наступит пора очередной ширки – вновь приходится преодолевать пространство, практически незаметное, или нереально упругое, совать в полукруглое окошко клочок бумаги, чтобы попытаться вырубить на него, сквозь недоверчивые взгляды девочек и вонючих старух в белых застиранных халатах, божественный салют. Эта дорога пролегающая через все драги мира, где бы они не находились и как бы не назывались.

– А ты знаешь, появилась новая каличная на… Как, блядь, эта метра называется?.. Бауманской!..

Выходишь – и сразу взад. Там сто метров – и башня…

– Мазовая?

– А хуй ее знает. Раз новяк – дибить вроде не должны…

И торчки, предъявив нарисованный от руки проездной подслеповатой контролерше, целенаправленно отправляются в путешествие по комфортабельной канализации, называющейся московское метро, имени лысого ублюдка, отоваривать терку.

– Кто пойдет? Давай ты, ты менее стремный.

" Менее стремный» с трудом ворочает красными глазами. Его лицо, цвета жеваной бумаги кривится в подобии доверительной ухмылки, в его голове давно не осталось места из-за гигантского червя, высасывающего первитин из его крови. Червь проник своими отростками в глаза, уши и рот и колышется на сквозняке скользкими кольцами, готовыми цепко схватить любое подобие сине-зеленой упаковки.

Очередь движется медленно, Червь в нетерпении. Он жадно ухватывает любые детали поведения бабы-фармацевта. Терки берет небрежно, значит вглядываться не будет. О, этому отказала, что же у него было, неужели салют?! Но старпер отошел, недовольно заныкав свою кровную номерную.

Пальцы, потеющие переработанным винтом, намертво вцепились в рецепт. Пока отпускаются стоящие впереди, подушечки прорастают миллиардами псевдоподиев, которые присасываются к бумаге, обволакивая ее своей слизью и гнусными выделениями. Несколько минут – и на рецепте невозможно будет прочесть корявую надпись Sol. Solutani 50,0.

– Что у вас?

– Солутан есть?

– Только по рецептам.

– Пожалуйста…

Измочаленная, проеденная кислотами и щелочами, прожженная утюгом, потом и слезами наступающего отходняка терка отрывается от руки и вместе с ошметками пальцев со всхлипом падает на стекло перед аптекаршей. А под стеклянной баррикадой уже лежит ее сестра, источающая вонь застреманного на месте преступления наркомана. Сквозь прозрачную тюрьму она посылает ультразвуковые призывы о помощи, но красный карандаш, который своей кровью загубил попытки сняться с ломки, работает как источник шумовых сигналов, не дающих использовать ее по святому назначению.

В руке тетки появляется авторучка.

Неужели? – Проносится по всем извивам Червя. Но шарик стержня, не коснувшись бумаги, проносится мимо.

– У нас сейчас нет.

– А не подскажете, где это может быть? Мой дед…

– Нет, не знаю. Возьмите рецепт…

– А?..

– Следующий.

Негромкое похлопывание холеной руки аптекарши превращается в смертельно меткую очередь из Калашникова. Отброшенный инерцией пуль, торчок вываливается сквозь витрину на жесткий асфальт. Его друг подбегает и начинает зубами выковыривать из неудачника пули, не забывая закусить свежей кровью, в которой может быть остались следы вчерашней ширки.

Старики и старухи танцуют вокруг них ламбаду, как платочками размахивая простынями бесплатных терок и сверкая бельмами желтых, как у гепатитных больных, глаз.

– Наркоман!.. Наркоман!..

Не удался вам обман!.. – Поют они гнусными скрипящими голосами, которые перерастают в вой милицейской сирены. Сам танец сменяется стробоскопическим мельканием синюшных тел, плоть исчезает и из воздуха выкристаллизовывается раковая шейка, прибывшая свинтить нарушителей венозного спокойствия. Менты окружают лежащих у аптечных дверей, но поздно, их тела превращаются в реактивных гусениц, которые включают сопла и рассредоточиваются на местности, орошая стражей порядка вонючим калом.

Поход по Великому Джефому Пути продолжается.

Поход, имеющий начало, теряющееся в веках вечного зашира, и не имеющий конца. Марафон, с тысячами промежуточных финишей, на которых надо всучить недоверчивой тетке измятую бумажку и получить взамен банку, пахнущую Толутанским бальзамом. Бег, в результате которого каждый атлет становится профессионалом в игре на самом странном музыкальном инструменте – баяне со струнами. На инструменте, который воздействует непосредственно на кору головного мозга.

Гусеницы, перебирая сотней ножек, вваливаются в очередной драгстер. Одна, зыркая сложнофасеточными смотрилами, реагирующими на появление кокарды в радиусе ближайших световых лет, стоит на стреме, делая вид, что разглядывает список ближайших аптек. Другая, подобострастно изогнувшись, пытается втолковать тупой бабке в полукруглом окошке, что ему не нужны ни бронхолитин, ни теофедрин, что она целенаправленно ищет одно-единственное лекарство, и другое не сможет помочь Почетному Астматику, Заслуженному Больному Советского Союза господину Эпхману В.В.

Великий Джефой Путь зовет дальше, и нет возможности с него свернуть.

Оставляя за собой след из бычков, мочи, слизи, градом скатывающейся с покрытых заскорузлой от миллиардов следов от инъекций кожей тел, они блуждают от каличной к драгстеру, от кормушки к кресту, от терочной к апытеке и дальше, дальше, дальше… Прижимаясь друг к другу, поддерживая друг друга, обвиваясь друг о друга, они предаются воспоминаниям. Их мало. Они однообразны, как копейки, отличающиеся лишь годом выпуска и потертостью. Но торчки вспоминают, смакуя каждое движение, приводившее их за ворота обрыдшего существования в царство вселенского властителя по фамилии Эйфория.

А помнишь, в 85-м джеф стал по теркам? А я в 86 весной драгу нарыл, в которой без вытерок. Месяц на ней пасся, пока не застремал…

• Предыдущая
• 28/64
• Следующая