Улица вечерних услад - Сазанович Елена Ивановна - Страница 13

• Предыдущая
• 13/24
• Следующая

Со школы мы уже шли втроем. Я, Оля и Вовка Пьянов, ярый любитель экэестенциализма. И такой же строитель яркого будущего. Шансы мои упали до нуля. И я уже начинал искренне жалеть, что так мало уделял внимания современной зарубежной литературе. Про которую они без конца мололи. Начисто забыв про существование моей скромной персоны.

Возле Олиного подъезда я протянул ей желто-красный кленовый лист. И неестественно посвистывал какую-то неопределенную мелодию. Изображая беспечного парня.

– Олька, давай сходим в музей, а?

Оля с недоумением покосилась на кленовый лист. И даже к нему не притронулась. И глядя почему-то на него, а не на меня. Ответила, чуть откашлявшись.

– Лобов… Понимаешь, Лобов, – и она запнулась. – Пьянов мне сказал, что у него богатейшая библиотека зарубежного экзистенциализма. Ты же знаешь… Я от них без ума. Жаль… Мне очень жаль, что ты к ним остался равнодушен.

Кленовый красно-желтый лист качнулся в моей руке. И низко поклонился на прощанье Оле.

Дома я, лежа на поду, изучал потолок. И бубнил себе под нос какую-то прилипшую мелодию. Пожалуй, хуже мне никогда не было. И вообще кроме потолка я в тот день ничего не помню. Помню, что на потолке были трещины. Водяные подтеки. Я плохо помню, как я встал и вышел на балкон. И почему-то стал срывать последние осенние цветы, которые Вера называла услады. Я насобирал целую охапку этих пахучих цветов изумрудного цвета. А потом я не заметил, как очутился возле единого дома. И бросил цветы возле ее квартиры. И почему-то стал топтать со всей силы ногами. Они лежали на дырявом половичке. Истерзанные, испорченные изумрудные цветы. И очень сладко пахли. И мне почему-то вспомнилось, что именно так пахла Вера, когда я с ней танцевал, и я позвонил в дверь. И бросился вниз по лестнице. А потом не помня себя долго сновался по улицам. И наконец-то где-то около полуночи очутился в беседке.

– Успокойся, старик, – услышал я отчетливо единственную фразу Кита. А потом не слышал ни единого слова. Он, по-моему, что-то болтал о Вере, море, экзистенциализме и Олиной косе. Но подробностей я не слышал. И не запомнил, как очутился в своей квартире. На своем диване. И от усталости закрыл глаза…

И если бы утром не затрезвонил оглушительный звонок. Пожалуй, меня бы ждало будущее полного кретина. Но судьба распорядилась иначе. Она не позволила губить мою жизнь в безумной безответной любви, И никто так не умел распоряжаться судьбой, как Вера.

Утром она ворвалась в комнату. И за ней, как всегда, чуть смущенный, плелся мой красавец и умница отец.

– Боже! – всплеснула руками Вера, едва заметив меня. – Боже! Проспать такое утро могут только полные кретины!

– Я кретин, Вера, – безропотно согласился я.

– Ты слышишь, Лобов! – обратилась она к моему отцу, – Лобов, ты слышишь! Твой сын стоит на краю гибели!

– Лежит, Вера, – поправил ее отец.

Но Вера его не собиралась слушать. Она подскочила ко мне. И стала лихорадочно тормошить.

– Боже! И синяки под глазами! Лоб, ты совсем без нас опустился, Лоб!

Отец крепко обнял меня. И посмотрел в глаза.

– Костя, что-нибудь произошло?

– Ничего, – пожал я плечами. – Разве что наступила осень.

– Осень! Какая прелесть – осень! – и Вера причмокнула языком. – Лучшее время года. Да, Лоб?

По-моему, для Веры все времена лучшие. Но я ей не возражал.

И только тут я заметил, насколько шел Вере загар. Она еще больше напоминала шуструю шоколадную обезьянку. И в ее глазах прыгали шоколадные чертики. И от нее пахло морем, персиками, пальмами, папуасами и еще черт знает чем. К никогда не слышал, чтобы так вкусно пахла женщина. И я невольно вспомнил дорогие духи Оли. И меня замутило. И я, чтобы перебить неприятные воспоминания. Стал, как гончая псина, жадно обнюхивать Веру со всех сторон.

– Ты что, Лоб? – Вера непонимающе крутила головой. – Ты что делаешь? Или ты напал на след преступника, Лоб?

– Преступницы, моя славная девочка, – рассмеялся отец.

– Никто за всю жизнь не способен совершить столько преступлений, сколько ты совершаешь за одну… – и отец смущенно запнулся на слове «ночь». Вновь, словно впервые заметив меня. А я в свою очередь заметил, что он помолодел лет этак на десять. И уже скорее годился мне в старшие братья, чем в отцы.

Вера забросала меня персиками и ракушками.

– Слышишь, Костя, – и она приставила к моему уху огромную ракушку. – Слышишь? Шумит! – торжественно объявила она, впиваясь острыми зубками в сочный персик. И по ее подбородку растеклась мякоть. И я не выдержал. И лизнул этот сладкий сок на ее загорелом лице.

Отец погрозил мне пальцем. А Вера заговорщицки подмигнула.

– Интересно получается, – не унималась восхищаться она.

– Еще два часа назад я была в лете. И даже купалась от жары в море. А сейчас мы попали прямо в осень, под проливной дождь. Словно разные планеты. Словно не одна земля. Вы с какой планеты, Лобовы?

И не дожидаясь нашего ответа. Она распахнула гардины. И замерла от неожиданности. Заметив, что на балконе не осталось ни одного цветка.

– Цветы, – и страх мелькнул в ее шоколадных глазах. – Господи! Где мои цветы! Лоб! Отвечай же! Костя! Миленький!

– Я их бросил к ногам одной женщины.

Отец облегченно вздохнул:

– Ну это не страшно. Правда, Вера?

Вера нехотя кивнула. И с подозрением на меня покосилась.

– У этой женщины есть коса, Лоб?

– Есть, Вера, – я наконец поднялся с постели. И натянул штаны. – Этой косой она успешно рубит головы.

– Ну твоя, как я вижу, на месте, – заметил отец.

Я пощупал голову.

– Вроде бы – да. Хотя вчера я, по-моему, был без нее.

А потом мы долго гуляли с Верой по вечернему городу. И я говорил, говорил. И Вера слушала, слушала. И тогда я оценил еще одно, по-моему, самое ценное качество Веры. При всей своей энергичности, болтливости. Она, оказывается, умела удивительно слушать.

– Ты не любил ее, Лоб, – чуть приостановилась Вера. Когда я завершил свой длинный трагичный монолог. – Да, ты ее не любил, Лоб.

– Откуда ты знаешь, Вера. Если этого не знаю даже я.

– Знаю, Костя. На ее месте могла очутиться любая другая девочка. Совершенно любая. Для тебя важнее всего в этой истории был первый поцелуй. Тебе он очень понравился. Ведь раньше ничего подобного с тобой не случалось, правда? Вот видишь. То, что испытываешь впервые, не дает покоя, пока не повторится. Ты влюбился в первый поцелуй, Костя. Но не в нее.

– Это не имеет значения, Вера. Если это не дает мне покоя.

– Ах, Лоб, – Вера взяла меня под руку. И чуть сжала мой локоть. – Самое сложное в жизни – это просто к ней относиться. Я хочу, чтобы ты научился этому, Лоб. В жизни столько раз тебя будут бросать. Я хочу тебя научить бросать первым. Когда придет время.

– Разве можно угадать время.

– Можно! Конечно, можно! И время. И причину. Все можно угадать. И почувствовать. Тем более, что все повторяется. Разве что с другим человеком. Но переживания – те же, чувственность – та же, горечь расставаний – та же. Главное понять, что нельзя зацикливаться на одном человеке. Не одном городе. Может быть, даже на одной вещи. Посмотри кругом!

Я невольно оглянулся. Был вечер. Была осень. И крапал мелкий дождь. И пахло мокрыми листьями.

– Видишь, сколько кругом жизни, Лоб. Видишь? Сегодня она печальна. Ну и что? А завтра выглянет солнце. И все будет совсем по-другому. Переключись, Костя. Когда-нибудь тебе эта история покажется такой глупой. И уже любя другую женщину. Ты подумаешь, зачем я портил там много нервов из-за какой-то детской любви. А потом, прощаясь уже с новой подругой. Ты обязательно вспомни, что ты уже так когда-то прощался. И боль та же. И горечь та же. И прошло время – и прошла боль. И горечь тоже. Так стоит ли терпеть новую боль и новую горечь? если они обязательно пройдут. Научись переживать боль единожды, Костя. Повторение боли – это уже не боль. Это привычка. Избавься от нее. И больше не болей. Хорошо?

• Предыдущая
• 13/24
• Следующая