Шмагия - Олди Генри Лайон - Страница 4

– Милые девицы! Первой выходит Гюрзель. Следом – Химейра. За ней – Эмпуза-младшая…

– Почему?!

– Я первая! Слышали? – я первая!

– А я тебя укушу!..

– Милые девицы! Я сказал: первой выходит Гюрзель…

– А ты, дурак, заткнись!

– Укушу, укушу, укушу…

– Милые девицы! У меня есть большой кнут из воловьей шкуры. Обычно я погоняю им лошадей, когда тороплюсь. А сейчас я никуда не тороплюсь. Еще у меня есть трое гвардейцев, способных управляться с кнутом сутки без перерыва. Даже если первую кожу эти грубые люди испортят, меня вполне устроят следующие пять оставшихся кож с каждой из вас. Но я добр и незлопамятен. Итак, первой выходит…

– Слышали, не глухие! – Откуси себе язык!

– Иди, Гюрзель, пусть тебя кнутом первую…

Бедная хромуша Цетинка с ужасом смотрела на творящееся безобразие. Когда Мускулюс был здесь, сопровождая лейб-малефактора Нексуса, она коротала лето с бабушкой в Пшибечанах и не застала гостей. А более ранние приезды Цетинка, тогда еще дитя, практически не помнила. Ничего, пусть привыкает. Ей с лилльскими проказницами неделю куковать, не меньше. Линька, судя по косвенным признакам, через два-три дня, дальше промывка голья, мездрение, золка, топтание в толчеях и барабанах… Впрочем, после золки можно уезжать и возвращаться позднее, за готовыми кипами.

Хоть какая-то радость.

Еще колдуна радовало, что соблюдать особые условия договора с Лилльским магистратом и выдавать девиц после линьки замуж в приличные семьи будет уже не он.

Вскоре Гюрзель, Химейра и Эмпуза-младшая с горем пополам выбрались наружу. Хмыкая и стараясь побольнее наступить подруге на пятки, барышни двинулись во двор под конвоем гвардейцев. Седой кот спрыгнул с забора, потерся о ноги Химейры, чем вызвал новый скандал со слезами и проклятиями в адрес «мерзкого зверя». Мускулюс сперва хотел было опять вспомнить про кнут, но котище стал тереться о его ноги, и колдун едва не взвыл. Шерсть мерзавца жесткостью напоминала колючую проволоку.

Рядом счастливо лаял цветастый кобелек. Видать, искренне восхищался проказами товарища.

– Нюшка, цыц! А ты, Косяк, иди в горницу, я тебе молочка дам, со щелочью…

Покои для девственниц, как условливались заранее, были отведены на втором этаже, в боковом крыле. Здесь происходила линька и в прошлые разы. Тем не менее, памятуя, что береженого рок бережет, Мускулюс лично проверил запоры, убедился в прочности двойных решеток на окнах. Кузнец постарался на славу, да и каменщик не оплошал. Даже если три девицы соберутся под окном, заманивая прохожих из-за забора, прутьев им не выдрать.

Умница мастер Леонард! Дока по переплетной части!

Охрану Андреа планировал разместить, как обычно: один гвардеец в дозорной каморке перед девичьими покоями, другой в коридоре, третий патрулирует снаружи, у ворот и вдоль забора. Спят по очереди – коридорный нужен не всегда, особенно если сам колдун в доме.

Честь по чести, спустя полчаса он вздохнул свободней.

– Прошу мастера Андреа отобедать!

Хозяин к обеду спустился в трапезную. Болезнь супруги – дело грустное, но преломить с гостем хлеб-соль – дело, скажем прямо, святое. Когда Леонард Швеллер обменялся с колдуном троекратным рукопожатием, Мускулюс тихо крякнул. Хоть и не был обделен силушкой, а все-таки лапа у потомственного кожемяки была исключительная. Окорок с клещами. После такого уважения брать еду трудновато. Заняв место во главе стола, Леонард распорядился, чтобы Цетинка отнесла харч наверх, «девкам и ихней гвардии», узнал, что дочь озаботилась этим загодя, и степенно кивнул. Был хозяин дороден, пузат, седых волос не стриг, отчего над розовой лысиной клубилось перистое облако. Словно мамкины уси-пуси над нежной попкой младенца. Ел медленно, черпая ложкой гущу со дна горшка. Колдун дважды пытался начать разговор о пустяках, какие прилично вести за столом, и оба раза кожевник ограничивался утробно-басовитым хмыканьем.

Чувствовалось, что здесь он лишь телом, думами же пребывает далеко. Зато хромуша Цетинка, сияя от счастья, готова была хоть трещать без умолку, хоть слушать в три уха.

– Да, моя госпожа, столичные дамы в этом сезоне предпочитают ажурные мантильи из кружев. Представляете: ночь, луна, балкон, и влюбленный кавалер, исполняя серенаду, имеет счастье лицезреть…

– Ой, а у Мятликов теленок с пятью хвостами родился! Дядька Мятлик с горя проигрался в «орлянку» меняле Фраушу, а меняла тайком его долг братьям Коблецам сбагрил, под проценты…

– На летнем Турнире Сонетов бард-изгнанник Томас Биннори поразил всех ценителей. С первых же строк: «Восплачем же о гибели сонета!..» Его Величество изволили прослезиться…

– А вдовый мясник Клаус взял за себя весталку-расстригу Ханну Уттершайн! У нее на носу родинка, и она гуляет с Милашкой Гонасеком, пока мясник пьет в аустерии…

– Герцог Арнольд приобрел фаворитке малый ковчежец с ногтем Падмехума Дарителя. Сия нетленная реликвия…

Радуя девицу общением, к коему Цетинка отнюдь не привыкла, Андреа исподтишка разглядывал хозяина. Ел колдун мало, осторожно, памятуя о желудочных кознях трепангов, – значит, мог отдаться созерцанию.

Увы, за истекшие семь лет Леонард Швеллер сильно сдал.

Раньше, держа семью в кулаке, а кулак кожемяки – история отдельная, к свободе мнений не располагающая, он не позволил бы младшей дочери столько болтать в присутствии родителя. Самодур и деспот, сын самодура и деспота – похоже, что и внук, но Швеллера-деда колдун застал совсем дряхлым, на смертном одре. Что никак не мешало старикану в минуты меланхолии ходить драться с кожедерами-конкурентами. После таких прогулок Швеллеры на некоторое время становились монополистами. Отца Леонард потерял давно – мастера Бьорна, прозванного Мяздрилой, унес «черный аист», как здесь звали гнилой мор. С тех пор сорокалетний Леонард единолично правил в мастерской и в собственном доме.

Сейчас кожевнику было пятьдесят шесть.

По былым приездам Мускулюс помнил, что в присутствии хозяина оба сына, битюг Шишмарь и хитрован Алоиз – а уж тем паче женщины! – прикусывали языки всеми имевшимися в наличии зубами. Шишмарю, по праву наследника, изредка дозволялось вставить словцо-другое, когда папаша делал паузу для клецек. В остальное время мастер Леонард без перерыва бубнил о кипах и чанах, замше и шеврете, курьей шакше и бученье в киселях. Нуждаясь в переплетах, даже такие великие люди, как Просперо Кольраун и Серафим Нексус, благосклонно терпели, пока мастер излагал, смакуя подробности:

– …Далее, судари мои, сушка отволаживается, мнется на тупом беляке, берется стругом, пушится на беляке остром и катается мерейной доской. Для сообщения же лицу крупной шагрени, скажу я вам, лицо отглаживается стеклом либо камнем…

Настроившись соответствующим образом, сейчас колдун удивлялся молчаливости Леонарда Швеллера. Хворь жены подкосила гиганта? Вряд ли. Жену мастер не жаловал; подай-прими, сходи-принеси. Бывало, что и поколачивал. Этот бык сидел у постели болящей супруги? «Рядышком», если верить дочери?! И по сей причине не вышел к дорогим гостям, хотя мог потерять крупный заказ?! Легче Мускулюс поверил бы известию о скоропостижном вегетарианстве людоедов гробницы Сен-Сен. Этот тиран допустил наследника Шишмаря в отсутствие родителя «хозяйничать в мастерской», как доложила хромуша, – и не приголубил оплеухой любимую дочь за предерзостные слова?!

Быть не может.

Чудо из чудес.

– Как здоровье вашей драгоценной супруги? – решился Мускулюс.

Мастер Леонард поднял на колдуна взгляд: будто впервые увидел. Глаза у кожевника оказались ясно-голубые. На одутловатом, хмуром лице эти глаза были уместны не более чем пятерня годовалого младенца на лапе кожемяки. Ощущение было пронзительным: будто слепец прозрел, впервые от рождения взглянув на мир. Внезапно Андреа понял, что у Цетинки – отцовы глазки. Только у девушки голубизна была весенняя, ранняя, когда умытое небо глядится в первые подснежники, а у отца взгляд отсвечивал зимним днем, искрами в сугробах, сединой в дальних облаках. Но стоило во взгляде Леонарда, обычно укрытом под косматыми бровями, проявиться тихой свечечке, как делалось видно с отчетливостью: да, отец и дочь.