Гроза в Безначалье - Олди Генри Лайон - Страница 20

• Предыдущая
• 20/94
• Следующая

– Действительно! – пока Кала смеялась, я припомнил кое-какие свои похождения. – Каюсь, запамятовал!

– Только не предлагай мне выйти за тебя замуж по обычаю ракшасов, – упредила мою следующую мысль Кала-Время. – Ибо тогда тебе пришлось бы меня похитить, перебив при этом мою родню!

– Не буду, не буду! – спешно пообещал я, хотя именно таким образом сочетался со своей Шачи и знал, что в ракшас-браке имелись свои преимущества; в первую очередь, отсутствие тещи. – Как тебе, милочка, понравится брак по обычаю пишачей?

– Изнасиловать во сне или беспамятстве? – Кала задумалась. – Это мысль… Хотя спать мне не хочется, да и сопротивляться – тоже. Увы, вынуждена тебя разочаровать, женишок: насилия не получится.

– Ну, тогда остается брак по обычаю гандхарвов, – подытожил я. – Без церемоний, по любви и обоюдному согласию…

И медленно притянул Калу к себе, вдохнув запах ее волос.

– Пожалуй, – она выскользнула из моих объятий, поднялась на ноги и отправилась в угол хижины, где истекал влагой ее кувшин.

– Эй! Постой! Куда ты?!

– Даже гандхарвы совершают очистительное омовение перед ночью любви, – прозвучал ответ.

Она была права.

Я кивнул, со вздохом поднялся с нагретого ложа, сбрасывая остатки одежды, отошел к порожку и принял из ее рук тяжеленный кувшин.

Как она его таскает целыми днями – ума не приложу!

Напрягшись, я поднял сосуд над собой и наклонил.

Обжигающий водопад обрушился на меня. Вышиб дух, кабаньей щетиной вздыбил волоски на теле, насильно исторг из груди вопль ужаса и восторга; крик длился, и водопад длился, словно в кувшине Калы сошлись воедино все родники Трехмирья, а в глотке Индры поселился Ревун-Рудра, бешеный бог зверья и гнева, пугавший своим ревом вселенную задолго до того, как его, будто в издевку, прозвали Шивой.

То есть Милостивцем.

Отфыркиваясь, я стоял, возвращаясь к жизни, и чувствовал себя заново родившимся. Это было внове, хотя бы потому, что я никогда не сходился с Мореной-Смертью ближе, чем на переговорах между Востоком и Югом. Утраченное величие выглядело чем-то несущественным, Обитель смотрелась отсюда призраком, марой, сказкой, рассказанной на ночь впечатлительному дитяти; единственной реальностью был я, просто я, без имен и прозвищ, голое существо вне родства, затерянное в дебрях Пхалаки – я, и кувшин у меня в руках, и прохлада ночного воздуха, и неизвестность впереди.

И еще мне послышалось, что над чащей зазвучал хор гандхарвов, освящая наш брак по легкомысленному обычаю крылатых певцов.

Я повернулся и увидел Калу.

Никогда раньше я не видел Время обнаженной. Многие женщины любили меня, и я любил многих, любил щедро и бездумно, но сейчас тот прежний Индра, Бык Обители, спал далеко от Пхалаки, в темной пещере без выхода, а у безымянного существа с кувшином в руках не было знаний и опыта, была лишь дикая страсть, взрыв Золотого Яйца в безбрежном мраке.

О чем Риг-Веда, старейшая из Четырех, возгласит:

Было?

Будет?!

Я шагнул к Кале и опрокинул кувшин над ее головой.

Странно: она стояла под искрящимся водопадом, не шелохнувшись. Бронзовая статуэтка танцовщицы, каких много в литейных мастерских Махенджи – тоненькое тело девственницы с незрелыми формами, вызывающими оскомину на зубах и привкус зеленого яблока; длинные руки и ноги, жеребячья стать, правая ладонь вольно упирается в бедро, талия изогнута с легкомыслием юности, и во всей позе сквозит удивительное сочетание детства и вечности. Маленькие груди напряглись, отвердели, выпятились клювами-сосками, голова склонилась к плечу, и лицо Калы-Времени в кипящих струях вдруг стало иным: переносица расплющилась и почти слилась со лбом, губы чувственно вспухли, наливаясь багрянцем плодов бимбы, отвердели скулы – на меня, замерев в спокойном ожидании, смотрела темнокожая дравидка.

Девочка-женщина.

Дочь южных племен, чьи ятудханы[25] воздвигали каменные фалоссы во имя Ревуна и бросали юношей в пламя, дабы Огнь-Агнец был удовлетворен – тогда, когда мама-Адити была молода и еще только подумывала родить себе Индру.

Наваждение продлилось миг – и пропало.

Потому что я шагнул вперед, отшвырнув кувшин прочь, нимало не заботясь о его сохранности, и о сохранности тех океанов влаги, которые крылись в нем; я вцепился в Калу подобно дикому зверю, и мы упали, покатились по земле, леопардами в течке, фыркая и царапая друг друга, терзая и наслаждаясь, всем существом отдаваясь вечному ритму… время стонало подо мной, века вскрикивали и дрожали в предвкушении, минуты и секунды струйками пота текли по коже – крылось в этой страсти нечто извращенное, потаенная нотка, вносящая крупицу разлада в общий хор, но именно она делала буйство в полуночной Пхалаке неизмеримо соблазнительным.

Так однажды, осчастливив раджу ангов-слоноводов своим присутствием, я нарочно выпил отравленную мадхаву[26] – раджа, не столько еретик, сколько придурок, захотел полюбоваться результатом.

Чувствовать в себе яростно-обреченные метания отравы походило на любовь Калы.

О том, какое покаяние было назначено любознательному радже, можно узнать – если, конечно, кому-то из-за такой ерунды захочется спускаться в смоляные бездны Преисподней ниже того яруса, где коротают вечность убийцы брахманов.

Я раздвоился: одна половина моего существа рычала от страсти ко Времени, другая же пульсировала где-то высоко над содрогающимися телами, заново переживая сегодняшний сумасшедший день: бой в Безначалье, Свастика Локапал, Песнь Господа, троица мертвых воевод, чья гибель виденьями преследовала Миродержцев…

Имена погибших, начертанные звездами на покрывале ночи, неотступно преследовали меня, и в хриплых стонах мне слышалось:

"Гангея Грозный по прозвищу Дед…"

Еще… о, еще!

"Наставник Дрона по прозвищу Брахман-из-Ларца…"

Да!.. да, да, да, о да!..

"Карна-Подкидыш по прозвищу Секач…"

Ну же!

"Гангея Грозный… Дрона… Карна…"

Ну!..

"Дед… Брахман-из-Ларца… Секач… Дед…"

Я и Время закричали одновременно.

• Предыдущая
• 20/94
• Следующая