Имаго - Никитин Юрий Александрович - Страница 13

Петрусик – чудо-ребенок, умненький и здоровенький, но, увы, у него подзатянулась обычная детская болезнь осознания подлинной, как они уверены, картины мира. Однажды дети вдруг узнают, что их родители тоже какают, из этого делают выводы, что все на свете какают, даже красивые воздушные балерины тоже какают. Потом узнают, что родители трахаются, из этого делают ужасающий вывод, что трахаются и великие политики, писатели, композиторы, что великие на портретах тоже в свое время трахались…

Дальше – больше: газеты приоткрывают, какие тайные пружины двигали событиями, из чего делается вывод, что все не так чисто и благородно, как пишут в учебниках, а, напротив: все – грязно. В крестовые походы ходили только потому, что надо было пограбить, Джордано Бруно сожгли за шпионаж, Александр Матросов просто поскользнулся на льду, пьяный Гастелло заснул за рулем самолета, все эти ромео и джульетты, тристаны и изольды – выдумка. Есть только секс, траханье, дружбы нет, чести нет, а есть одни экономические причины и рефлексы Фрейда.

Собственно, через этот стаз проходят все, но у некоторых, как вот у Петрусика, здоровенного парняги, уже обвешанного девками, он затягивается очень надолго. Даже на всю жизнь. Похоже, Петрусик как раз будет из этих. Ему очень, ну очень нравится быть «самым умным и проницательным», видеть всех насквозь и разоблачать, разоблачать, разоблачать, находить «подлинные» причины того или иного благородного поступка.

Он и меня пытается просвещать, открывать мне глаза.

– Петрусик, – сказал я проникновенно, – со мной можно говорить только о компе и софте.

– Почему?

– Потому что я прошел больше линек, – объяснил я. – Потому что я был тобой, а тебе быть мною еще предстоит.

Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами. Даже нижняя челюсть отвисла.

– Круто, – сказал он наконец. – Это что ж, как у бабочек?

– Или жуков, – ответил я. – Больших таких, рогатых, в твердых панцирях!.. А ты видел, какие они раньше были белые мягкие червяки?

– Нет, – ответил он озадаченно. – А какие?

– Толстые, мягкие, жирные! Живут под землей, света не видят, всю жизнь корни жрут.

– Ого, – сказал он. – Не знал… А вы что – жук?

– Нет, – ответил я, – мне тоже жуком стать еще… предстоит.

Он ушел, оглядываясь с таким озабоченным видом, будто жалел, что пропустит момент, когда я стану превращаться в большого толстого жука с прочным пуленепробиваемым панцирем и красивыми рыцарскими рогами.

Когда зазвонил телефон, я уже знал, что это шеф. Вылез из ванной, прошлепал к столу.

– Алло?

– Бравлин, – послышался голос, – ты что же не доложился, что приехал?

– Как будто вы не знали, – ответил я с досадой. – Да все в порядке, я присутствовал. Ящик опечатан, комиссия по всем правилам повезла его на экспертизу. Я свою маленькую роль сыграл…

– Тебе еще одна роль предстоит, – прозвучало в трубке. – У меня к тебе маленькая просьба. Там просрочили сроки подписания одного проекта… Завтра он должен лежать с утра на столе мэра, а у нас только-только спохватились… Тебе предстоит вот что, да не волнуйся, никуда ехать не надо!.. Все здесь, в Москве. Тебе на полчаса делов. Словом, надо съездить на городское кладбище…

Я зябко повел плечами, час от часу не легче. Катастрофа еще куда ни шло, я там никаких трупов не видел, а вот кладбище…

– Сегодня же суббота, – сказал я тоскливо.

– Вот и прекрасно, – сказал голос убеждающе. – Подпишешь бумаги от имени нашей юридической фирмы. Вчерашним числом, понял?.. Все должно быть в ажуре.

– Понял, – ответил я обреченно.

– Давай прям щас, старик, – сказал голос уже просительно, – горим…

Массивные столбы ворот из красного кирпича, железные створки, широкая ухоженная дорожка белого песка, а за воротами почти сразу начинаются ограды. Здесь старое кладбище, в нем «дома» перешедших в этот мир ревниво ограждены заборами, в то время как в новой части все могилы стоят так же, как и современные дома, – без заборов, только холмик и надгробная плита.

А здесь даже самые бедные могилки окружены железным заборчиком, верхушки прутьев заострены на манер пик, никто не рискнет перелезть, так же оборонялись от печенегов, половцев и прочих чужих в давние времена. Сами могилки по большей части поросли сорной травой. Ухаживать некому, при системе «айн киндер» все меньше тех, кто сюда приходит.

Мимо меня проплывали, покачиваясь, массивные глыбы отполированного мрамора, надгробия из красного и серого гранита. Надписи гласят о почивших деятелях прошлого века, многие памятники покосились, часть гранитных блоков вообще лежит в траве. Вперемежку с дорогими надгробиями из мрамора торчат железные кресты, выкрашенные дешевой краской, но и те уже облезли, ржавеют, многие покосило так, что будь потяжелее, уже рухнули бы.

Деревья шумели грозно и остерегающе. Ветер стряхнул на меня пару листьев, дорожка впереди засыпана желтыми и красными листьями. Почему-то просится слово «багряные». Вижу, что листья попросту красные, но язык сам поворачивается на «багряные».

Все чаще попадаются памятники с побитыми краями, на фотографиях выковыряны глаза. У величественных статуй из мрамора, изображающих то скорбящих матерей, то еще больше скорбящих ангелов, – отбиты руки, крылья, а то и головы. На одном поверх синей звезды Давида уселась коричневая свастика, я успел на ходу сложить в слова неровные буквы: «Найдем и там!»

Еще дальше первый склеп, явно княжеский, уж очень знакомый герб на входе. Чугунная дверь давно сорвана, лежит перед входом, но чересчур тяжела, чтобы утащили. Я не заглядывал вовнутрь, уже знаю, что там ступеньки, а если спуститься, то в просторном помещении полно засохших экскрементов, по углам плевки полиэтиленовых пакетов да сломанные шприцы.

Склепы пошли чаще, уже не только княжеские, но и разбогатевших купцов, подрядчиков, один другого громаднее, массивнее – не склепы, а целые мавзолеи. И все заброшенные, хоть один бы содержался потомками, мать их, не все же померли…

Наконец потянулись могилы попроще, все ближе и ближе к современности, если судить по датам. Оградки расступились, я вышел на огромное зеленое поле, расчерченное на идеально ровные квадраты. В середине каждого – могильный холмик с белой, серой или черной плитой. Они накрывают всей тяжестью землю, теперь так модно, взяли пример из-за кордона, но все-таки треть по-прежнему ставит плиты вертикально.

Время от времени встречаю почти склепы, но это не склепы, а громадные памятники. Обычно под такие могилы закупаются и соседние квадраты земли. Все покрывают мрамором, между плитами залит особый слой, имитирующий мрамор, трава не прорвется, а в центре обычно высится обелиск. Такие никто не рискнет попортить или что-то написать – обычно так пышно хоронят местных авторитетов, воров в законе, вожаков особо удачливых банд.

Оркестров уже ждал меня, сразу после приветствия обвел рукой полукруг, захватив и горизонт.

– Вот… эта вся территория – вчерашним распоряжением!

Я невольно поежился.

– Сколько же гектаров? Можно еще одну половину Москвы построить!

Он коротко хохотнул.

– Ты угадал, особенно в части средств. Выделено столько, что можно выстроить три таких района, как Южное или Северное Бутово! И провести одну ветку метро!.. Так что у нас будет работы, будет!

Он довольно потер ладони. Взгляд его хозяйски прошелся по окрестностям, как лучом сверхмощного лазера сравнивая холмы, засыпая овраги, заливая асфальтом, выкапывая котлованы под могучий комбинат ритуальных услуг. Я почти видел, как сюда тянется из завтрашнего дня колонна могучих «МАЗов», доверху груженная железобетонными балками, плитами, арматурой. Тысячи и тысячи рабочих начнут устанавливать высотные краны… вот все здесь кишит, бурлит, новые тысячи рабочих прибывают, чтобы начать строить новый город, город мертвых…

Город, где якобы живут мертвые.

– Триста миллионов долларов получим уже в этом квартале, – сообщил он деловито. – Надо успеть хотя бы нарыть котлованы. Комбинат думаю разместить прямо в центре. Чтобы оттуда по радиусу развозить эти надгробные плиты, памятники, монументы, ограды… Да, оградки всегда в цене. И будут в цене, мир таков! И его не изменишь. Оградки заказывают не простые, а уже из редких сплавов! Живут же люди!