Один на дороге - Михайлов Владимир Дмитриевич - Страница 53

• Предыдущая
• 53/85
• Следующая

– Да, немало. Он служил здесь, на месте, много лет, но служил не в каком-то полку, одним словом, не с солдатами, которые маршируют и стреляют. Это было какое-то учреждение, почти как контора, только военная. И он там служил, но его часто вызывали куда-то в другие места – иногда на день или два, иногда на целые недели. Он говорил, что редко делал что-нибудь сам, он больше указывал, давал советы. Он говорил, что по его действиям можно было бы очень точно установить, как развивалась война, когда кончались удачи и начинались неудачи: сначала ему приходилось предотвращать взрывы, а потом – взрывать самому.

– Вы сказали, это ему нравилось?

– Он считал, что взрывать скучнее. Но если постараться, то и это может оказаться интересным. Как партия в шах.

– В шахматы. Он играл?

– Он пробовал даже научить меня. Но мне это не понравилось. Я думаю, что это не женская игра.

– Так, – сказал я. – Борьба интеллектов, шахматы… А еще?

– Не знаю, что вас интересует… Ну, например, он говорил, что надо верить в магические числа, от которых в жизни зависит многое, только надо угадать их, потому что они для каждого человека свои. У него, например, были… всех я не помню – но было три, потом двенадцать… Однажды, когда у него хорошо получилась какая-то работа, он пришел очень довольным, мы пили шампанское, и он два или три раза повторил: «Лизе, на этот раз мне удалось использовать и три, и двенадцать, они хотели примитив, но с тремя и двенадцатью я сделал маленький шедевр. Как законченная картина».

– А о чем он говорил это, не помните?

– Он никогда не говорил о службе ничего, не называл, не объяснял. Только иногда вот так… эмоционально. Он объяснял мне, что дело не только в том, что это запрещено, но и в том, что разговоры о зле увеличивают количество зла в мире, но это не должно касаться женщин. Однажды мы возвращались из локала, он купил мне цветы и сказал: «Вот если бы я выращивал цветы, я бы ничего не скрывал от тебя, Лизе».

– Выходит, он считал войну злом?

– Но неизбежным. Он говорил, что жизнь вообще есть сочетание добра и зла, одно без другого невозможно, и сатана так же необходим, как и бог.

– Верил он в бога?

– Мы не говорили об этом. И в церковь он не ходил. Я – да, но без него. Однако, знаете, как это бывает – в разговорах упоминают и господа, и дьявола, но по этому нельзя судить, верят в них, или нет.

– Да, верно. Значит, он понимал, что делает зло?

– Не потому, что он сражался на той стороне, а не на вашей. Он не любил нацистов. Но и вас тоже. Я ведь сказала вам, как он думал о политике. А что касается зла… Он говорил, что всплеск зла неизбежно ведет потом к такому же всплеску добра. И наоборот, к сожалению…

– Он говорил – к сожалению?

– Нет, это уже я… Он говорил, что чем страшнее окажется в конечном итоге война, тем больше времени пройдет до следующей. И поэтому, говорил он – пусть война будет страшной.

– Веселый разговор, – усмехнулся я. – И все же вы его любили?

– Женщины ведь любят не за политику. Во всяком случае, меня воспитывали не так. – Она надменно повела небольшой головкой с седыми, но все еще пышными волосами. – Он был сильным, веселым человеком, и понимал, что женщине нужна не политика, а любовь, преклонение, цветы и нежные слова. – Она усмехнулась, на этот раз неприязненно. – И если вы сумели внушить женщинам, что им нужно что-то другое, то совершили большее зло, чем покойный Гюнтер с его взрывами…

– Да, – сказал я, – но что поделать – такие времена, экономика требует. Да и сами женщины добивались – вот, добились… Скажите, его учреждение – где оно помещалось? Вы, наверное, знали.

– Да. Но ни дома, ни той улицы давно нет, с сорок пятого года. Сейчас на том месте построена большая гостиница.

– Выстроена гостиница? Вы точно знаете?

– Иначе я бы не говорила.

Не то, совсем не то… Человек этот, майор Шпигель, мой коллега и противник, не имел отношения к интересовавшему меня объекту. Или, может быть, все-таки имел? Недаром ведь в туннеле я обнаружил зеркальце – такое же, как здесь, в углу портрета…

– Скажите, он не рассказывал вам о делах, которыми занимался здесь, в городе? Вы знаете, в чем заключалась его служба и, значит, понимаете, что в конце войны, а может быть, и раньше, он должен был готовить к уничтожению многое здесь, в самом городе. То, что не должно было достаться нам. Может быть, он все же говорил вам что-нибудь?

Она покачала головой.

– Могу лишь повторить: он не говорил со мной о делах, и был прав: они меня не интересовали. Мне нужен был он сам, нужно было, чтобы я чувствовала Хего рядом. А когда его не было – какая разница, что он там делал… И разве это сегодня так важно?

– Да, – поколебавшись, сказал я ей. – Есть одно здание, уцелевшее… Мы подозреваем, что оно было предназначено для взрыва. Хотим его разминировать. И я подумал, что если бы знать, что это готовил он… Понимаете, у каждого специалиста есть свой почерк, своя манера. Зная ее, можно о чем-то догадаться, что-то понять…

Шамборская улыбнулась.

– Не знаю, что вы имеете в виду, – сказала она. – Но думаю, что это делал кто-нибудь другой. Гюнтер был не единственным, кто занимался взрывами.

– Почему вы так уверены? Вы что-нибудь знаете?

– Если бы это делал он, – уверенно сказала она, и в голосе ее была гордость, – то вам не пришлось бы сегодня думать ни о чем таком. Потому что этот дом взорвался бы еще тогда. У него не было случаев, чтобы что-то не получалось.

– Откуда вы знаете? – возразил я. – Ведь места, где он бывал, потом занимали наши, и он не мог больше получать оттуда сведения о том, что там происходило.

– Он прошел войну, – сказала она. – Он выезжал в разные места. Но в Кракове был не он. Иначе Краков не уцелел бы. А там, где он был – все происходило так, как было задумано, даже и после того, как приходили ваши.

Я вспомнил майора Авраменка, который повертел в пальцах что-то блестящее и сунул в карман перед тем, как приняться за извлечение мины.

– И вам не было бы жалко Кракова? Вы же, насколько я могу судить, полька?

– Во мне есть и польская, и шведская, и русская кровь, и не только они… Да, я жалела бы. Но его я жалела бы больше. Он был горд. Он был художник. И если что-то не взорвалось – значит, это делал не он. Она подошла к своему портрету, остановилась, повернувшись ко мне. – Впрочем, вы можете проверить. Если вы внимательно смотрели на портрет, вы могли заметить… Он был художником. И когда создавал произведение, он ставил на нем подпись. Все равно, на полотне или… на чем-нибудь другом. Если этот ваш дом готовил он, вы должны были найти там его подпись.

• Предыдущая
• 53/85
• Следующая