Один на дороге - Михайлов Владимир Дмитриевич - Страница 38

• Предыдущая
• 38/85
• Следующая

– Оправдывал что именно?

– Ну, был он наци или нет, но работал-то он ведь с ними, и, надо полагать, был им достаточно полезен. Я сужу по тому, что, не занимаясь частной практикой, он был тем не менее очень хорошо обеспечен, и власти относились к нему с большим почтением, начиная с блоклейтера…

Кажется, мы добрались наконец до главного.

– Что же такого он делал для них? – спросил Лидумс, не меняя своей задумчивой позы.

– Он работал в том учреждении или предприятии, не знаю, которым вы сейчас интересуетесь. Я знаю это потому, что однажды мы гуляли с ним по городу, и проходили мимо той улицы, он кивком указал на нее и сказал: «Здесь идет битва с врагом, невидимая битва. Но когда-нибудь мы сможем рассказать об этом…»

– Битва с врагом… – задумчиво протянул Лидумс.

– Да. Он говорил, что для того, чтобы победить врага, нужно прекрасно знать его, а мы его практически почти не знаем. Он говорил, что надо учиться побеждать не слабого, а сильного врага, самого сильного, только так есть смысл сражаться.

– Гм, – произнес Лидумс. – И кем же был этот враг?

– Я, собственно, даже не знаю, – он растерянно улыбнулся. – Думаю, что он имел в виду не вас. Скорее болезни. Какие-то серьезные болезни.

– Он не называл их?

– Нет…

– В таком случае, постарайтесь припомнить как можно подробнее все, что он говорил в этой связи…

– Я попытаюсь. Он иногда говорил много, а иногда целыми часами молчал. Но, наверное, даже молчать ему иногда было нужно в чьем-то присутствии, а не в одиночестве.

– Следовательно, он был одинок?

– Семьи у него не было. То есть, во всяком случае, в нашем городе, а я знал его не менее пяти лет. И друзей, кажется, тоже; я не видел, чтобы к нему кто-нибудь приходил. У него была большая квартира, хорошо обставленная, но никакой прислуги. Я, собственно, так с ним и познакомился: он, видимо, знал, что я живу рядом, встречал меня на улице и однажды предложил мне небольшой заработок, чтобы я убирал иногда квартиру, колол дрова и носил уголь или торф, а также выносил мусор и золу, и так далее.

– Убирать обычно нанимают женщин…

– Тогда я так и сказал ему, потому что сперва это показалось мне немного оскорбительным для мужского достоинства: уборка – женское дело. Он ответил, что слишком уважает женщин, чтобы заставлять их убирать за ним, хотя бы и за деньги. А ведь было много женщин, которые не отказались бы от заработка.

– А дома у него было что-нибудь интересное?

– Хорошая обстановка, это я уже говорил. Много книг, но почти все – научные, они меня тогда не интересовали. Из его книг я запомнил лишь Крафта, у него было собрание сочинений Крафта, он любил фантазии и утопии, и мне они тогда тоже нравились. На стенах были картины, но я тогда ничего не понимал в них, и не помню, что это были за картины – кажется, в основном пейзажи. Один портрет – доктора Коха. Это великий ученый…

– Да, мы знаем. А приборы, инструменты?

– Я помню только микроскоп, хороший бинокулярный микроскоп. Но я видел его лишь однажды, потому что обычно прибор стоял в своем футляре, и я не помню, чтобы доктор Роттенштейнер когда-нибудь с ним работал. Он вообще не работал дома.

– Доктор Роттенштейнер…

– Это была его фамилия. Потом, став медиком, я пытался найти какие-либо упоминания о нем в научной литературе. Но ничего не нашел ни в тогдашней, ни в современной, ни у нас, ни на Западе.

– Но все же вернемся к нашей теме. Вы припоминаете еще что-нибудь из его разговоров?

– Он почти никогда не говорил ничего конкретного. Любил рассуждать в общем, большими категориями. Однажды, например, он сказал, что древние вели войны гораздо более разумно, чем мы, потому что у них каждый воин, кроме меча или копья, обладал еще и щитом, то есть постоянно имел при себе и средства защиты. Он говорил, что идти на врага нужно имея и собственное средство защиты от того оружия, каким ты хочешь поразить врага. Потому что враг может выбить у тебя меч, подхватить его и накинуться с ним на тебя, и тут, если у тебя нет щита, ты погибнешь.

– Достаточно обще и не слишком-то вразумительно. А еще?

– Еще? – Фабльберг задумался. – Да, вот. Он говорил о книге какого-то писателя, он не называл его, но уже потом я понял, что то был, видимо, Гюго. Там один господин награждает за подвиг какого-то унтер-офицера, предотвратившего несчастье, и тут же приказывает расстрелять его, потому что несчастье это стало возможным по вине того же самого унтер-офицера. И вот доктор Роттенштейнер сказал, что с ними, вероятно, сделают то же самое. Только, – тут он усмехнулся, – может быть, все произойдет наоборот: сначала расстреляют, а потом станут награждать.

– Веселый разговор… И в чем же он чувствовал ту вину, за которую его могли расстрелять?

– Этого он не говорил. Может быть, он имел в виду нацизм вообще?

– За что же их награждать? Хотя думать он мог, конечно, по-всякому… Что вы еще можете вспомнить?

– Кажется, больше ничего, – сказал Фабльберг, помолчав. – Хотя, конечно, может быть, что-то еще и вспомнится: знаете, память – капризный инструмент, она готова к действию далеко не всегда. Вот свои операции я помню все, хотя их немало. Если что-нибудь придет в голову, я вам сообщу, но должен сразу предупредить: ничего конкретного там не будет…

– Спасибо и за это. Как вы думаете, товарищ Фабльберг: что там все-таки размещалось? Могла это быть, например, больница?

– Больница? М-м…

– Маленькая больница для каких-то особо опасных больных.

– Не знаю, – задумчиво сказал он. – Вам ведь известно, мы теперь стараемся строить больницы подальше от городских центров, где-то в зелени, в тишине. Впрочем, по каким-то соображениям такая больница могла находиться и в городе. Тем более раньше. Но в подземелье?.. А, вот, вспомнил: была это больница или нет, но какие-то больные там, кажется, были. Да, совершенно определенно. Видите, память заработала, и я вспомнил: однажды доктор Роттенштейнер был настроен особенно мрачно, – я говорю «особенно», потому что веселым он не бывал вообще никогда, – и я не удержался и спросил его, в чем дело. Должен вам сказать, что я очень привязался к нему, мой отец погиб еще в тридцать девятом в Польше, хотя то была не очень страшная война. Итак, я спросил его, и он – не сразу, правда, – ответил, что иногда в мире все переворачивается с ног на голову. Когда больной выздоравливает, это должно быть радостью для врача, но временами получается наоборот, потому что бывают больные, которые должны умереть, и если они выздоравливают, то это нехорошо. Помнится, я тогда удивился и сказал, что, по-моему, это все равно хорошо, но доктор ничего не ответил.

• Предыдущая
• 38/85
• Следующая