Ночь черного хрусталя - Михайлов Владимир Дмитриевич - Страница 1

• 1/41
• Следующая

– Доктор Рикс! Срочно – город! ОДА!

Женщина выхватила из кармана халата пло­скую коробочку коммутатива. Нажала кнопку.

– Доктор Рикс? – Голос в коробочке ка­зался сплющенным. – Снова ОДА! Девочка, роды проходили нормально…

Женщина опустила веки – может быть, чтобы никто не увидел в ее глазах отчаяния. Но голос ее в наступившей мгновенно тишине про­звучал спокойно, почти безмятежно, как если бы ей сообщили – ну, что лампочка в прихожей перегорела, например; только свободная рука не­произвольно сжалась в кулак:

– Что же вы предприняли?

– Сразу же, по инструкции, дали кислород. Затем…

Она слушала еще несколько секунд.

– Пока дышит нормально. Однако…

Она перебила:

– Готовьте к перевозке. Сейчас к вам выле­тит вертолет.

– Доктор, хотелось бы… Видите ли, ее отец – Растабелл.

Она знала, кто такой Растабелл.

– Не волнуйтесь, все будет отлично.

Рука с коммутативом медленно опустилась, бессильно повисла, но лишь на секунду.

– Доктор Карлуски, разрешите…

Он кивнул головой с узким, морщинистым лицом.

– Разумеется, доктор Рикс. Я уверен – это вчерашний выброс; следовало ожидать…

На несколько мгновений выдержка изменила ей:

– Шесть наших обращений к этому их пра­вительству, шесть успокоительных ответов – и все на бумаге, только на бумаге… В конце кон­цов, это же их дети, а не мои!

– Ну, что вы, – сказал доктор Карлуски, стянув морщины в улыбку. – Правительства всегда бездетны. Хорошо, что у нас еще есть тер­мобоксы.

– Еще три, – ответила она уже в дверях. – Что будет потом – не знаю…

– А кто знает? – сказал доктор Карлуски ей вслед.

Что будет потом, не знал никто. Ни здесь, в Международном Научном Центре ООН, распола­гавшемся в уютном (по привычке его продолжа­ли считать уютным) уголке Европы, в Намурии, ни, пожалуй, во всем мире.

Правда, не было уже той растерянности, что сопутствовала первым подобным случаям – сперва вовсе непостижимым, потому что младен­цы рождались вроде бы совершенно здоровыми, были они доношены, выходили правильно, не было ни удушения пуповиной и никаких других бед из числа тех, что подстерегают еще не ро­дившегося. Вскрытия показывали, что дети были совершенно нормальными – только их крохот­ные легкие выглядели как бы сожженными если не кислотой, то удушливым газом. Ведь ничего, кроме воздуха, каким все дышат, не содержалось в родильных залах. Все дышат, а эти вдруг не захотели: один, другой, третий, четвертый – и, как говорится, пошло. Не только в Намурии, хо­тя небольшая страна эта оказалась одной из пер­вых, и не только в Европе. Другая закономер­ность, правда, прослеживалась: чем ближе к большим промышленным районам, тем чаще та­кие случаи происходили, потому что тем меньше оставалось в этих местах того, чем можно ды­шать. Отказ Дышать в Атмосфере – вот что та­кое ОДА.

И в самом деле: можно ли было называть старым и легким словом «воздух» нынешнюю смесь кислорода и азота со всеми теми неисчис­лимыми добавками, какими обильно обогащала ее цивилизация: продуктами сгорания твердого, жидкого и газообразного топлива в цилиндрах и камерах автомобилей, тепловозов, теплоходов, самолетов, энергостанций, заводов и фабрик, ра­кет, или просто на месте добычи; отходами про­мышленности – химической прежде всего, но не только; продуктами сжигания мусора; тончайшей цементной, фосфатной и другой всякой пылью; отходами горнодобывающей и горнообра­батывающей промышленности? Да что перечислять – тут впору заводить Черную книгу, что­бы на множестве ее страниц всерьез заняться поименованием всего того, чем мы за десятилетия усовершенствовали наивно-примитивную сти­хию, а здесь не место для этого. Добавим толь­ко, что уже не воздухом, конечно, была эта смесь – скорее уж следует называть ее «Аэрозоль-ХХ» – по номеру нашего благодатного столетия и по ее физической сущности.

Не будем здесь говорить и о том, что не одна только атмосфера подверглась подобному «обога­щению», но и вода, и поверхность земли, и не­дра ее, да и ближний космос, пожалуй, тоже; попытаемся лишь назвать этот процесс приспо­собления природы к человеку самым пригодным для этого словом вместо существующего для этой цели бодрого термина «техническая цивилиза­ция» – словом этим будет война, и не просто война, но гражданская. Потому что только на войне убийства происходят не исподтишка, но явно, и почитаются не за преступление, но за подвиг – не так ли поступает цивилизация с природой? И не подвигом считали мы разве все достижения вышепоименованной? Подвигом, не­сомненно; и гордились, и подвигали на дальней­шее в том же духе. Итак, война. А почему граж­данская? Потому что в гражданской войне народ уничтожает сам себя, для народа гражданская война – форма самоубийства или борьба если уж не до смерти, то самокалечения во всяком случае. Но разве природа и человек – не один народ по имени «Жизнь на Земле»? И то, что происходило и все еще происходит в процессе цивилизации, не есть ли война одной части на­рода против другой, война регулярной армии людской цивилизации против партизанских опе­раций порядком уже разозленной природы? Гражданская война, да.

Не вчера это уже стало ясным. И не вчера впервые были произнесены власть предержащи­ми во всех концах планеты правильные и достойные слова относительно пресечения, недопу­щения, исправления, восстановления… Так кля­нется алкоголик: вот сегодня еще выпью, а с за­втрашнего дня – завяжу! Так обещает сам в себе запутавшийся человек: с понедельника на­чну новую жизнь! Сколько завтрашних дней прошло, сколько понедельников… Ты еще ды­шишь, человек? Ну живуч, прямо сказать…

Кто как, впрочем. Кому сейчас, скажем, семьдесят – тем дышится легче. Было время адаптироваться: родились-то они тогда, когда ды­шать было куда проще. Нет, конечно, двести или две тысячи или двадцать тысяч лет назад воздух был еще чище. Но даже семьдесят лет назад над полями и в лесах еще держалась бла­годать, с неба не лились еще желтые, а то и ра­диоактивные дожди, а поля и грядки удобрялись более по старинке, навозцем. Так что хоть в де­тстве подышали вволю, а потом приспосаблива­лись понемножку. Тридцатилетние, особенно го­рожане, – уже другой коленкор: вдыхали аэро­золь с младых ногтей, хотя не столь еще густой, как нынче. Ну, а теперь и вовсе не осталось на­селенных мест, куда не проникли бы механизмы и химикаты. И вот в разгар научно-технической революции, грозившейся привести благодарное человечество к полному познанию всего на свете и безмятежному благоденствию, детишки как-то уж и вовсе хлипкими стали входить в сей мир – юдоль не слез, но небезвредных отбросов.

Воздух, как и вода, на всей планете пришли потихоньку к одному знаменателю: природа не знает границ ни для добра, ни для зла. Естест­венные компенсаторы и фильтры первыми не выдержали нагрузки, тем более, что оставалось их все меньше; они были природными богатства­ми, которые человек транжирил вместо того, чтобы разумно жить на проценты. И вот нако­нец и он, наиболее приспособляющаяся (за иск­лючением разве крысы, клопа или таракана) часть природы, исчерпал, похоже, свои резервы адаптации и выносливости. Так что к тому дню, с которого началось наше повествование, на всех материках уже не на сотни, а, по статистике Всемирной Организации Здравоохранения, на тысячи шел счет представителям разумного ви­да, при рождении требовавшим для дыхания первобытно-чистого воздуха – или вовсе отка­зывавшимся жить. То ли мутантами они были, то ли спираль развития снова вышла на такую вертикаль – но так вот получилось.

Сперва, как уже сказано, растерялись. Но теперь научились крохотных бунтовщиков сбере­гать: помещали в герметические боксы, куда по­давалась приемлемая для младенцев дыхатель­ная смесь, с ароматом хвои даже. Кормить их тоже приходилось с самого начала искусственны­ми составами из натуральных (по возможности) продуктов. И дети жили, словно драгоценные экспонаты музеев, за броневыми стеклами. Старшему из них во всем мире шел сейчас чет­вертый год. Самая младшая – вот только что родилась, при нас, можно сказать.

• 1/41
• Следующая