Катали мы ваше солнце - Лукин Евгений Юрьевич - Страница 40

• Предыдущая
• 40/61
• Следующая

Богатырь как раз поднял голову. Все точно: рылом – желт, глазки – косеньки, нос – пяткой…

– Эй, Ахтак!.. – осерчав крикнул Брусило, негораздо оглашая привычную к тишине заповедную землю. – Ты чего по Ярилиной Дороге расхаживаешь? Мало-мало дурной? Голова дыра вертеть, мозга лить?..

Ахтак повернул к ним башку, ощерился и выбранился, видать, по-своему. Однако ветерок веял в его сторону, и слобожане ничего не услышали. А и услышали бы – так не поняли…

– У, поганый!.. – гневно пробурлил Плоскыня. – Мало им всыпали тогда на речке Сволочи!.. Надо будет боярину пожалиться: ишь, гуляет себе по теплынской земле и страха не ведает… Взять бы его сейчас на рожон…

Однако связываться с дурным богатырем ни тому, ни другому не хотелось, да и капище уже было близехонько. Вскоре колья волокуш заскрежетали по плоским камням, и стало Брусиле с Плоскыней не до Ахтака…

Остановились, ошарашенно озираясь. Деревянные замшелые идолы явно несли на себе следы свежих увечий, причиненных, по всему видать, топором. У Старого Перуна, к примеру, было напрочь стесано мужское естество, а у Мокоши [84] – так даже и женское…

Тем часом отворилась дверь низкой избушки, и у слобожан вовсе дух перехватило. В серой суровой рубахе до пят, весь увешанный оберегами, с посохом в деснице, порог переступил Докука… Да полно, Докука ли?.. Власы и брада малость всклокочены, голова чуть откинута назад, глаза неистово пылают синими угольями…

Заробели берендеи, попятились. Вишь, какими из-под земли-то, оказывается, выходят…

А уж когда кудесник, размашисто ставя посох, приблизился и прожег взглядом до хребта с затылицею, почуяли оба в ногах некую хрупкость.

– Сколько раз сегодня ночью на жену посягал? – глуховатым подземным голосом вопросил кудесник Плоскыню.

Тот смешался. По правде сказать, Плоскыня уж и забыл, когда он посягал на жену.

– Н-ни разу… – вымолвил он, поморгав.

Взор кудесника обратился к Брусиле.

– А ты?

– Четырежды, – весь пожимаясь от неловкости, сознался тот.

Кудесника передернуло.

– Б-блудодей!.. – проскрежетал он, с ненавистью глядя на Брусилу. – За сей грех пожертвуешь еще три берендейки… Осильем блуд творили?

Слобожане облизнули губы, переглянулись.

– Не-ет… Разве что с умолвкой…

Кудесника перекривило пуще прежнего. Синие глаза его словно выцвели вмиг, стали подобны расплавленному олову. Грянула о камни железная пята посоха, высеклись, брызнули жирные искры.

– Жалуетесь, что солнышко слабо греет? – зловеще процедил незнамый Докука. – Еще бы ему не охолонуть, добросиянному, на ваши блудние сласти глядючи… А ну отвечай, срамник: когда лобзаешь, губами плюскаешь?..

«А ведь и впрямь конец света скоро…» – подумалось вдруг одуревшему разом Плоскыне.

Проводив волчьим взглядом двух слобожан, направляющихся с гружеными волокушами к капищу, Ахтак смекнул, что забрел слишком далеко от места битвы. Ясно виднелся деревянный колпак над жертвенным колодцем, чернели пошатнувшиеся кто куда резные идолы. Богатырь взлетел единым махом в высокое седло и погнал коня обратно – в сторону порожистой мутной Сволочи. Ездить верхом по Ярилиной Дороге почиталось величайшим грехом и у сволочан, и у теплынцев, но Ахтак не был ни тем, ни другим и, сказать по правде, тайно презирал всех берендеев. Жалкий народ – землю пашут… А бранятся так, что понимай их косоглазый богатырь получше – саблей бы изрубил…

Когда оземленелые развалины мертвого города остались за правым плечом, Ахтак осадил коня, спешился и вновь начал оглядывать пригорки. Другой на его месте давно бы и думать забыл о той злосчастной битве. Эко диво – поперек спины кочергой перетянули! Ну дразнят теперь, понятно, согнутый палец бесперечь издали показывают… Так ведь всех дразнят! Какого храбра ни возьми – каждому прилеплено прозвище.

Тем более кочергой-то Ахтака огрел не кто-нибудь – черный бес, из навьего мира выползок!.. Поразмысли здраво, махни рукой, да и живи себе дальше. Даже гордись, если хочешь, ушибленное место показывай…

Но на то он и Ахтак – обидчивый да упрямый… Ощупав чуть ли не каждый бугорок на поле недавней битвы, он и впрямь наткнулся в конце концов на изноровленную в виде пригорка крышку. «Секир башка!..» – с угрюмой радостью подумал богатырь, стреножил коня и подковырнул деревянную кромку сабельным жалом.

Черная сырая дыра напоминала жерло колодца, только не круглое, а четырехугольное. В одну из стен были вбиты железные скобы, по которым, надо полагать, и выбрался в прошлый раз на ясный свет Ахтаков обидчик.

– Мало-мало ходи сюда!.. – гортанно крикнул богатырь в гулкую бездонную дыру. Заголосило долгое эхо.

Не дождавшись ответа, Ахтак презрительно цыкнул и протянул разочарованно:

– Э-э-э…

Чумазый бес с кочергой явно праздновал труса. Ахтак тронул верхнюю скобу, удостоверился, что вколочена она достаточно крепко, и полез вниз. Во те пещеры во глубокие…

Нащупав подошвой плотное земляное дно, вслепую высек искру и, неслышным шагом двинулся по каменному тесному отнорку, держа смоляной светоч в левой руке, а обнаженную саблю – в правой.

Подземный переход раздался, обернулся гулкой огромной полостью, тянущейся шайтан [85] знает куда и шайтан знает откуда. По дну волоклась глубокая полукруглая борозда, словно бы оставленная брюхом великой змеи. Сзади было совсем темно, а впереди мельтешили желтые огонечки и перекликались хриплые бесовские голоса.

«Предки! Поддержите меня в бою под мышки!..» [86]

– Ур-р!.. – прорычал Ахтак устрашающий боевой клич, и черная гулкая бездна откликнулась ревом, громом, хохотом. Но Ахтака шумом не проймешь. Он и сам визжать умел, да так, что враги коней отворачивали… Богатырь спрыгнул в ров и, держа саблю на отлете, вскинул повыше смоляной светоч.

Наехав на неведомую неровность, вихлявое латаное солнышко подпрыгнуло, выскочило из желоба и, пробежав по наканавнику, с треском снесло первый оцеп на участке Люта Незнамыча. А там опять угодило в ров, постояло мгновение, поколебалось и, медленно наращивая прыть, пошло в откат.

Давненько не приключалось подобного. Ну, станется, бывало, что задурит тресветлое за второй, за третьей заставой… Но чтобы даже и до первой не добежать!.. Такая лютая проруха называлась полным откатом и была чревата неслыханно долгой, а стало быть, студеной ночью. Это уже не легкие утренние заморозки – этак все, глядишь, посевы наверху сгубить недолго…

В таких случаях весь цвет преисподней: розмыслы, сотники, ну и кое-кто помельче – собирался немедля в обширном подвале, равноудаленном и от Кудыкиных гор, и от Теплынь-озера. Проще говоря, располагался тот подвал как раз посередке большого желоба. И все же на сборы часто уходило полдня, а то и целый день, хотя лошадей меняли то и дело, а уж гнали – во весь дух…

Главный розмысл навьего мира Родислав Бутыч, благообразный, статный, излыса-кудреватый старец, вошел, заметно припадая на левую ногу. То ли подвернул второпях, то ли сглазил кто-нибудь… А то и вовсе порчу навели – завистников-то, чай, несчитано, немеряно…

Приостановился, взглянул с досадой на Люта Незнамыча, то и дело обирающего испарину с выпуклой, заметно побледневшей плеши, и воссел во главе стола.

– Так-то вот оно, Лют Незнамыч! – задребезжал он, стукнув по столешнице костяшками сухих старческих перстов. – Я ли тебе не сказывал? Держи людишек в узде!.. И якшайся поменьше с этим… – Главного розмысла преисподней перекосило с ухо на ухо. –…с Завидом Хотенычем, чтоб ему поперхнуться!.. Он вон, того и гляди, грекам преисподнюю продаст… с тобой впридачу… – Тут Родислав Бутыч спохватился, вспомнил, что к нынешней закавыке соперник его касательства не имеет, и сердито примолк. Однако, метнув недовольный взор на бедного Люта Незнамыча, воспылал снова: – И Столпосвята гони в шею! Житья уже нет от козней его, Столпосвятовых! Жаль, Берендей умом обносился, а то бы учинил он ему… битву на речке Сволочи… Всеволок вон уже на тебя жалуется! Заведомых-де смутьянов от царского гнева под землей укрываешь. Так мало того – ты их еще, оказывается, и в волхвы ставишь!.. Общей смуты, что ли, возжелал?..

• Предыдущая
• 40/61
• Следующая