SPA-чистилище - Литвиновы Анна и Сергей - Страница 59
- Предыдущая
- 59/61
- Следующая
Он рассказал о ходе частного расследования, о последней версии убийства Долининой (оказавшейся правильной), о действиях своей неожиданной помощницы, старшего следователя районной прокуратуры А.И.Ревякиной, и о собственном задержании.
Он постарался дословно воспроизвести свой разговор с Маратом.
Никаких оценок, как принято в рапорте, полковник не давал. Написал лишь: «Считаю, что в сложившейся ситуации весьма вероятна угроза жизни и безопасности как моей личной, так и моей семьи (включая бывшую жену и падчерицу). Потому прошу обеспечить моим родственникам адекватную защиту».
О своем особом мнении, двух версиях дела, полковник в рапорте ничего не написал. Рапорт – не место для беспочвенных гаданий.
Первая версия заключалась в том, что в данном деле Марат, вполне вероятно, исполнял не приказы вышестоящих начальников, а заказ лица, наиболее заинтересованного в том, чтобы запись не стала достоянием гласности – то есть северокавказского бородача. И вся спецоперация была своего рода халтуркой Марата. Его побочным заработком.
Версия номер два состояла в другом. Может быть, все, что рассказывал ему Марат – о группе ликвидаторов, об убийствах продажных чиновников и переметнувшихся агентов, совершаемых по приказу сверху, – является, грубо говоря, туфтой? И Марат на самом деле отнюдь не благородный мститель, работающий по приказу сверху, а просто предатель. Человек, ставший врагом. Своего рода перебежчик. Бывший чекист, который, пользуясь своим опытом, знаниями и связями, стал руководителем преступного синдиката. Человеком, коему давали хорошо проплаченные заказы на устранение неугодных. Эти версии Ходасевич готов был обсудить в личной беседе – когда его для таковой вызовут.
Однако бумаги в службе всегда проходили по инстанциям с большим скрипом, поэтому к субботе, четырнадцатому октября, никто его никуда для разговора не пригласил и никакого ответа на свой рапорт он не получил. Да он, честно говоря, и не ожидал особой оперативности…
– О чем вы думаете? – вдруг спросила Анжелика, допивая второй бокал шампанского.
Полковник немедленно среагировал:
– О вас. О том, что вы прекрасны. Умны, красивы, деловиты. И ласковы.
– Откуда вы знаете, что я ласкова? – кокетливо пропела она.
– Я же вижу, как вы смотрите на своих детишек.
– Я только на детишек ласково и смотрю… А теперь слушайте мою главную, нахальную просьбу.
– Я весь внимание.
– Пригласите меня в театр.
– И только?
– Вы не дослушали. Я хочу в Большой театр, и обязательно на балет.
– Ничего нет проще. Можете считать, что уже пригласил.
– Замечательно! А потом, – она сделала акцент на этом слове, – вы расскажете мне о том, как служили. И обо всяких интересных случаях из вашей биографии.
Глаза ее лучились.
– О том, что можно, поведаю. Но как же вы сумеете вырваться? Муж, дети, работа?
– Пусть это будут мои проблемы.
– Хорошо, договорились.
– Я стану ждать вашего звонка.
– Я не заставлю себя долго ждать.
Он очень нежно посмотрел на нее.
Если это даже просто игра – то Ходасевич давно соскучился по таким играм.
Поминальный стол накрыли на террасе в доме Аллы Михайловны – на улице сидеть уже было холодно: морось, облачно, температура не выше плюс десяти.
Здесь, в доме, где Ходасевич, считай, прожил четыре дня и с которым успел слегка сродниться, не изменилось ничего – за исключением того, что на стенах появилось несколько картин. Пока без рам – холсты просто висели на гвоздях, в изобилии набитых в стены террасы. Судя по качеству, картины принадлежали кисти профессионала – а одну из них Валерий Петрович даже узнал: то был портрет Ивана Ивановича кисти Любочки (разумеется, не тот, где он безжизненный и окровавленный, – а парадный, вместе с женой, полный огня и света). Еще одно полотно изображало покойную Аллу Михайловну. Именно под ним теплилась свечечка и стоял стопарик с водкой, прикрытый кусочком ржаного хлеба.
Художницы между тем среди гостей не наблюдалось. Однако пришли все остальные – все, кто ровно неделю назад почтил именины Любочки; многие из них стали подозреваемыми в ходе ходасевичевского расследования.
Сосед Василий, большой, но какой-то притихший и притухший.
Пианист Ковригин – как всегда, с тремя волосенками, стоящими дыбом на лысом черепе и одетый в какие-то обноски. Музыкант поздоровался с Ходасевичем чрезвычайно сухо, а потом бросал на него искоса опасливые взгляды: рассказал ли тот соседям о его педофильских наклонностях?
Пожаловал на поминки даже былой непримиримый враг из дома напротив – бандитствующий Роман Жучков.
Заглянул унылый Марушкин со своей то ли женой, то ли подругой Ольгой.
Ну, и, разумеется, присутствовала вся семья Бартеневых – Елена, Стас и Иванушка.
Словом, почти все обитатели улицы Чапаева были в сборе – за исключением, естественно, жителей второго сорта – таджиков и бомжей.
И еще – не было Любочки.
Вспоминая, в сколь нетрезвом виде – да еще после жутковатой исповеди – оставил Любу полковник в прошедший понедельник, он слегка обеспокоился ее судьбой. И пока шли последние приготовления к трапезе, он вызвался помочь Елене, которая вдруг вспомнила о хлебе и бросилась на кухню его резать.
– Ой, да там целая история! – махнула рукой новая хозяйка дачного дома. – Вы, наверно, не в курсе, но Любочка запила. И во вторник, когда вы тут геройствовали, ее, говорят, видели никакую – а в среду, когда мы со Стасом в морг ездили, – ее лицо перекосила гримаска, – чтобы отдать туда похоронную одежду и документы на маму забрать, я решила и сюда заехать. Ну, и к Любочке, разумеется, зашла. А она уже совсем доходит. Лежит на кровати, бледная, как смерть, еле дышит… Меня увидела: «Лена, деточка, я так перед тобой виновата, но все равно, помоги мне – может, последний раз: вызови врача, свези меня в больницу…» Вот такие они, алкоголики – только о себе и думают… У меня ведь дел полно – завтра похороны мамы, а мне что, прикажете еще и ею заниматься?!. Но ведь и не бросишь же ее!.. А потом – все это лечение протрезвлением огромных денег стоит, а у меня столько на похороны ушло… Я ей об этом намекнула… Ну, Любочка и говорит: «Денег, – мол, – у меня нет, а вот картины – забирайте! Все забирайте. Пусть ваши будут, потом продадите, расходы на меня точно покроете…» Ох, не знаю я, как насчет расходы покрыть, но пусть кое-что у нас пока повисит…
Валерий Петрович отметил про себя, что Лена – особа хваткая, свое вряд ли упустит. Картины Любочки, без дураков, хорошие, если правильно продать, можно на них и в самом деле неплохо заработать.
И еще стало очевидно, что художница до сих пор не призналась Лене, как погиб ее отец.
Да и признается ли она вообще? Сам Ходасевич твердо решил этой темы не касаться, оставить на совести Любочки. При всей любви полковника к справедливости – не всякая правда должна становиться общим достоянием.
А Елена продолжала:
– Ну, что нам было с этой Любочкой делать?.. Договорились со Стасом: я еду в Москву на электричке, а он здесь остается: с Любовью возиться, врачей вызывает, встречает их, ее в клинику отвозит. Слава богу, что он за дело взялся – да и провернул все в тот же вечер: нашел для нее частную наркологию, перевез Любу туда, положил под капельницу… Он у меня молодец, заботливый…
Валерию Петровичу вспомнилось одно из первых впечатлений на листвянской земле: взгляд, слово, жест… Любу и Стаса когда-то, видимо, связывали нежные отношения. Что ж, коли так, тогда Бартенев вдвойне молодец: и долг отдал бывшей любовнице, и обтяпал свое участие так, что жена не только ничего не заподозрила, но оказалась только рада…
А хозяйка продолжала – покончив с черным хлебом и нарезая белый:
– Люба мне вчера из клиники уже звонила. Из-под капельницы вставала. Денег просит – за дальнейшее пребывание в больнице платить, как бы в кредит под картины. И еще – чтоб я цветочки у нее на участке поливала. Голос у нее бодрый… Ну, не наглость ли?.. Ладно, полковник, пойдемте!..
- Предыдущая
- 59/61
- Следующая
