Опоздавшие к лету - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 48
- Предыдущая
- 48/192
- Следующая
Когда Петер подбежал к павильону, от него остался уже только каркас. Под переплетением стальных арок и нервюр ворочались бульдозеры, заравнивая рукотворный ландшафт. Экскаватор ссыпал в киношный каньон лежавшую в отвалах землю, и на месте каньона уже высился большой бугор.
– Что у вас там зарыто? – спросил Петер руководящего работами капитана.
– Ничего, – сказал капитан и пристально посмотрел на Петера. – Ничего абсолютно. Просто земля рыхлая. Сейчас утопчем. Эй! Утопчите землю!
Саперы взобрались на бугор и принялись сапогами утаптывать его.
– Вот видите, – сказал капитан. – Утаптывается.
– Женщина-техник из киногруппы была здесь? – спросил Петер.
– Нет, – испуганно сказал капитан. – Нет-нет. Никого здесь не было! Никаких женщин!
Он искал Шанура и Брунгильду долго, обошел всю стройку, но никто ничего не видел – или пугался и отворачивался. Потом что-то толкнуло его – Баттен! Это было дурацкое предположение, но ведь ищем же мы иногда только что потерянные очки в бабушкином сундуке, не отпиравшемся сто лет, – конечно, не находим, но если не заглянем в него, будет постоянно мерещиться, что пропажа именно там. Берлога Баттена была отлично замаскирована, и Петер потыкался там, в скалах, в тупики, пока нашел ее.
Лаз в берлогу был занавешен толстым войлоком, и войлоком же был устлан пол. Горела керосиновая лампа, и за столом сидело трое: Менандр, Баттен и женщина – спиной – Брун!.. нет, не Брунгильда, другая, но почему-то знакомая, она обернулась и улыбнулась Петеру пьяной улыбкой, и он узнал ее: это была Лолита Борхен.
– А, Петер, давненько ты у нас не был!
– Петер, проходи, старина!
– Лолита, наливай-ка господину подполковнику коньячку!
– Господин подполковник, позвольте…
– На брудершафт!
– Лолита, не напирай.
– Погодите, – Петер выбрался из-под них троих, как из-под упавшей липкой паутины, – погодите, у вас тут Шанура не было? А Брунгильды?
– Не было, не было!
– А коньячку?
– Ну, господин полковник!..
– Слушай, Петер, – сказал Менандр вполне твердым голосом. – Тут наклевывается выгодное дельце – но нужна чистая кинолента. Там у тебя не остается ничего?
– Остается, – сказал Петер. – Катушек двадцать есть. А что?
– Да вот решили сами фильм снять. Камера у нас есть, свет добудем, а главное – исполнительница застоялась. Точно, Лолита? А представляешь – в этом антураже, в пещере, при свечах – и такая женщина! Да такую ленту и по ту, и по эту сторону каньона с руками оторвут!
– Ладно, – сказал Петер. – Поглядим. А пока давай-ка сюда мои ленты, я с десяток отберу… что?
– Так это… ну… как тебе сказать? В общем, нет их.
– Как это нет? Ты же говорил – здесь, в безопасном месте.
– Так это когда оно было безопасным? Это ж давно… Я их в более безопасное место пристроил.
– Куда? – спросил Петер, холодея, потому что уже догадался – куда.
– Так это… за каньон. Там-то всего безопаснее…
– Понятно, – сказал Петер. Внутри него стремительно разрасталась пустота, которую нужно было немедля чем-то заполнить, пока она не поглотила все. – Понятно…
Он вынул пистолет из кобуры.
– Предатели, – сказал он. – Паскуды. Иуды кромешные. Мразь поганая. Дерьмо. А ну, к стенке!
Менандр и Баттен медленно, как во сне, поднимались на ноги, а Лолита Борхен сползла на пол и сидела, широко открыв рот и, кажется, визжала.
– К стенке, – повторил Петер, показывая пистолетом, куда именно.
– Ты это… Петер… погоди, – сказал Менандр. – Ты не думай, мы поделимся. Мы еще не все получили. Вот динарами… двести тысяч… все можешь взять, нам-то не надо, зачем нам деньги, правда, Баттен? А вот доллары, тридцать тысяч, тоже все забирай. И ее бери, она ничего девка, мягкая, забирай… только этого… твоего… не надо. Не надо, ладно? Ну что ты молчишь?
– Кончил? – спросил Петер. – А ты?
– Кончай волынку, не тяни душу! – взмолился Баттен, и Петер, подняв пистолет на уровень глаз, выстрелил Менандру в голову – в голову, но в последний момент его толкнули под локоть далекие отсюда жена Менандра, и его три дочери, и внуки, уже рожденные и еще нет, – и пуля взбила пылевой фонтанчик у самой макушки Менандра, и он, серый, как войлок, осел на пол; на Баттена Петер только взглянул, и этим взглядом Баттена швырнуло об стену, и так он и остался, повиснув на стене, как плевок; Лолита Борхен ползала в ногах Петера и голосила истошно, пытаясь поцеловать его разбитые итальянские ботинки, Петер брезгливо отстранился и вышел.
Снаружи было сумрачно и сыро. Где-то вдали гудели и завывали моторы, а потом ветер донес обрывки похабной частушки. Петер шел, спотыкаясь, что-то ему мешало, потом он понял – что, и засунул пистолет в кобуру. Все впустую. Полгода работы – коту под хвост. Предатели. Проститутки вонючие. Подонки. Все, все – к черту, к дьяволу… И тут его осенило – тайник! Есть же еще мой тайник!
У блиндажа, где якобы сидел майор Вельт, стояли часовые. Петер не стал туда заглядывать, он и так знал, что по ночам там собираются саперные офицеры, пьют ром и играют в карты. Пока, наверное, там пусто.
Подонки… предатели… паскуды…
Возле статуи Императора Петер остановился. Внимание его привлекли странные звуки, исходящие, кажется, из постамента. Приобретя невидимость и неощутимость, Петер заглянул внутрь. Там было тесно и душно, пахло разгоряченными телами и перегаром. На экране, висящем так высоко, что приходилось задирать голову, кинозвезда Лолита Борхен занималась любовью с красавцем восточного типа. Зрители бурно сопереживали. Петер пробкой вылетел наружу.
Так. Еще и это… Ладно.
Он прошел мимо часовых, нашел ту яму и засунул в нее руку. Коробки были на месте… стоп! Это были не коробки. Он вытащил одну. Да, это были банки с тушенкой. Кто-то продал тайник…
Все, Петер?
Выходит, что все.
Все. Вообще все.
Ничего не осталось. Будто ничего и не было.
Он не запомнил этой ночи. Это я стер ему память. Он не должен был запомнить ее, потому что мы были вдвоем. Я держал его за руку и говорил, не переставая, говорил, что не все потеряно, что никогда не бывает так, чтобы потеряно было все – а даже если и так – держись, Петер, Петер Милле, сожми зубы и сузь глаза, ты еще нужен мне и многим, и кто вместо тебя будет проживать твою долгую жизнь? Я говорил, что никакое поражение не бывает окончательным и что бывают такие поражения, которые важнее победы. Я говорил, что без него невозможно быть этому миру, что без него здесь не смогут ни черта, а он говорил мне, что я сволочь, что не помог ему в деле и не предупредил о предательстве, пришедшем отовсюду сразу. Еще он спрашивал про Шанура и Брунгильду, но, клянусь, их судьба мне неизвестна. Он то твердел и укреплялся в решимости драться, то начинал плакать, и я не был уверен в нем до самого утра. Только утром, пройдя с ним по всему мосту до самого его конца, я оставил его там и ушел, унося с собой его память.
Петер очнулся только на рассвете. Он не помнил, где скитался ночью, что делал и с кем говорил. Странная, пугающая пустота начиналась где-то за переносицей и уходила в глубину, где и терялась. Он сидел на мосту, на самом конце моста, и смотрел на противоположный берег каньона. До него было метров пятнадцать. Мост медленно покачивался, и тот берег плыл перед ним попеременно вправо и влево, и эти плаванья сопровождались глухими всхлипами металла, и изредка вдоль моста, как вдоль обнаженного нерва, пробегала похожая на одновременный говор сотни детей волна – возникала и уходила. Потом сзади возникли еще и шаги, сначала искаженные до неузнаваемости, превращенные в ритмичный перебор сотен струн ненастроенного инструмента, лишь постепенно ставшие именно шагами. Петер помнил, какие ощущения от ходьбы по решетчатому настилу моста – будто одновременно с тобой и на те же самые места наступает кто-то снизу, то есть не совсем одновременно, а с крохотным запозданием, и это вырабатывает особую походку у идущих по мосту. Петер нехотя оглянулся. Это шел Козак. Петер пододвинулся, и Козак сел рядом.
- Предыдущая
- 48/192
- Следующая
