Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга I - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 72
- Предыдущая
- 72/95
- Следующая
И всё же она не выдержала. Потом, когда всё наконец прошло и осталась только ломящая боль между бровей да странное головокружение, делающее их самих и всё вокруг них очень лёгким, широким и низким, когда она не сразу поняла, что Алексей опять держит её в объятиях, утопив лицо в её волосах, и когда, поняв это, она вцепилась в него судорожно и тоскливо – вновь замерцало золотое пламя, и на высокие стены рядом (опять проклятые стены, две стены и прямая дорога между ними, не избавиться от стен… и только со второго взгляда она поняла, что это высокие штабели из набитых чем-то бумажных серых мешков) лёг скользкий отсвет, и будто мягкая рука провела где-то позади глаз и убралась…
Под крышей было сумрачно, жарко и смрадно. Деревянный настил под ногами чуть пружинил. Даже дыхание отдавалось эхом. Алексей вдруг, не отнимая рук, скользнул вниз и оказался стоящим на коленях. Запрокинутое лицо его было белым, и губы были белыми, а в глазах горел чёрный огонь и отчаяние.
– Отрада… Отрада моя… – он шептал, а эхо возвращало шёпот громом. – Любовь моя, безумие мое… о нас давно уже забыли, мы никому не нужны, давай убежим… ты и я… я знаю путь, это недалеко, это рядом… там нет людей, а можно вернуться к полувечкам, или найти что-то ещё, Кузня бесконечна…
Он говорил и говорил, Саня уже была рядом с ним, обняв за шею и прижимаясь щекой к щеке, и шепча:
– Да, родной мой, да… и я тебя люблю, и никуда не отпущу, и никому не отдам никогда… ты мой, как кровь, ты ближе крови, ты весь во мне, и нас не оторвать, не разлучить…
– Бежим? Тогда – сейчас…
– Да, мой единственный, бежим, бежим, бежим…
Алексей встал, подхватил Саню. То, что оставалось позади, уже не имело ни малейшего значения.
Скомканный и отброшенный бумажный листок…
Настил пружинил, удлиняя шаги.
Ворота – и калитка в одной из створок. Шаг. Жестокий солнечный свет. Чёрные заросли…
Вдоль них – направо.
Саня вдруг закричала – ещё ничего не увидев и не поняв.
Пулемётная очередь! Конское отчаянное ржание! Выкрики команд и железный лязг. Снова очередь, чей-то вопль, предсмертный стон бессилия и ужаса, тупые звуки падения. Визг стартёра, а потом – будто ссыпают пригоршню стальных шариков на неровный каменный пол…
Золотое пламя вздымалось от земли и почти достигало неба.
Алексей прижимал её к воротам, заслоняя собой, в руке у него опасно поводил остриём меч. Четверо всадников в кожаных рубахах со стальными наплечниками и нагрудниками гарцевали перед ними. Лук был у одного и волосы до плеч, и Саня вдруг поняла, что это девушка.
– Кто такие?..
– Паригорий Венедим!..
– Не вижу!
– Вот, вот он!..
Выехал пятый. Саня вдруг обрела судорожно-подробное зрение. На сером черногривом жеребце восседал высокий сухой рыцарь лет тридцати. Волосы его, перехваченные чёрным железным обручем, были пеги, а прядь над левым ухом и вообще выделялась мёртвой белизной. Когда-то давно сломанный нос горбил, придавая лицу выражение хищное, безжалостное. Но светлые брови, чуть опущенные к вискам, но тёмные, усталые, в морщинках веки, но глубокие зелёные глаза – выдавали в этом человеке что-то настоящее…
– Пактовий, – сказал он медленно на вдохе, растягивая в улыбке сухие обмётанные губы. – Кесаревна… Господи, слава тебе. Наконец-то. Как мы вас заждались.
Он спрыгнул с коня и вдруг опустился на колени. Саня должна была посмотреть на Алексея, но вдруг оказалось, что она не может этого сделать.
Стекались, собирались люди.
– Ура… – тихо, на срыве голоса, прокричал кто-то.
И – подхватили:
– Ура! Ура кесаревне! Ура!!!
Немело, застывало лицо, как под зимним ветром. Тряслись губы.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая
Мелиора
К пятому дню месяца мая под руку Рогдая собралось около тридцати тысяч славов различных семейств и достоинств, пятьдесят тысяч отроков и примерно столько же необученных горожан и крестьян, пожелавших носить оружие либо же взятых по повинности. Разведка доносила, что неприятеля высадилось уже более шестидесяти тысяч, и каждый день число это увеличивается тысяч на пять-семь, в зависимости от силы и направления ветра. Горячие головы требовали бросить немедленно всю армию в бой и, пользуясь временным численным превосходством и боевым накалом, опрокинуть врага в море. Рогдай, опытный и осторожный солдат, понимал всю погибельную глупость таких, с позволения сказать, планов. Это даже не нуждалось в объяснениях – но он губил немало времени именно в том, что долбил, и долбил, и долбил: почему это он, имея такую армию и такие полномочия, не несётся вскачь на врага, занявшего уже добрую половину Севера?..
Наконец, когда Вандо привёл свои огромные обозы и серьёзно потрёпанные в стычках даже не с регулярными силами, а с разъездами тысячи и сдал всё это под команду Рогдая, а сам, не отдохнув ни минуты, сменил коня и во главе неполной сотни личной охраны поскакал обратно, требования немедленного наступления как-то неуверенно прекратились. Обозы полны были раненых; мёртвых, как оказалось, даже и не пытались вывозить. Усталые подавленные славы из гвардии Паригориев, покачивая головами, рассказывали о неуязвимых степных богатырях, о конных лучниках, караулящих в засадах… чёрные стрелы не знали промаха, и не иначе как чародейство было приложено в обучении тех лучников их ремеслу.
На треть дальше били степные луки, насколько же точнее, учёту не поддавалось… а ведь посмотреть – всё то же самое…
Именно в этот день впервые начали замечать то, о чём предупреждал Якун: нагнетаемая чарами тревога, неуверенность, угнетённость, слабость. Это почувствовали все: будто среди ровной погоды похолодало, сошлись над головами тучи и начал сеять мелкий липкий дождь.
Рогдай, сжав зубы и выпятив живот, быстро шёл по деревне. Охрана за ним не поспевала, хотя обязана была поспевать. В высокой уже, но ещё свежей полыни, выросшей между деревянным тротуаром и булыжной мостовой, копались утки, переговаривались скрипуче. На звук шагов они даже не оборачивались. Сзади донёсся заполошный шум: охранник пнул одну под задницу, и утка понеслась от него, растопырив крылья и разинув похожий на рупор клюв. Хозяйка, копавшаяся в огороде, распрямилась и стала смотреть на проходящих, приложив руку ко лбу. На ней был цветастый, когда-то яркий, а сейчас линялый сарафан с подоткнутыми полами и тёмный платок до бровей. Рогдай вдруг понял, что готов изрубить её на месте, если она, не дай Бог, что-нибудь ляпнет дерзко. Но хозяйка не ляпнула, наклонилась и продолжила своё занятие. Наверное, это были не её утки. Рабы, тут же непоследовательно подумал он, их топчешь, а они готовы целовать сапог…
Деревня Артемия была не то чтобы большой, но очень длинной, вытянутой в нитку вдоль старого Фелитопольского тракта. Всаднику ровной рысью требовалось полчаса, чтобы одолеть её вдоль, но самому ленивому пешеходу хватало пяти минут пересечь её поперёк. Дом чародея Якуна Виссариона располагался хоть и за деревней, как то принято у чародеев, но меньше чем в десяти минутах ходьбы от деревенского театра, базарной площади и дома управы, то есть самой сердцевины.
От дороги Рогдай резко свернул в мощёный досками же переулок меж двух палисадов. В палисадах обильно цвели груши. Уже говорил кто-то, что в этом году плодовые деревья цветут как никогда…
Потом были недлинные плетни огородов и спуск к речке, к новенькому светлому деревянному мосту. Старый снесло паводком месяц назад. Ещё стружки и опилки видны были среди травы.
И дальше – зелёная тропа к проходу, ничем не закрытому, в замшелой каменной стене.
Якун встретил его на пороге дома.
– Привет тебе, диктатор, – сказал он без тени помянутой приветливости.
– Привет и тебе, чародей, – кивнул Рогдай. – Похоже, началось?
– Да. И будет нарастать. Изо дня в день. Что ты чувствуешь? Раздражение, неуверенность? Если оставить всё как есть, через месяц мы все будем грезить простой верёвочной петлёй и куском мыла… Проходи в дом. Сам-один. Стражи твои могут посидеть у крыльца.
- Предыдущая
- 72/95
- Следующая
