Семь фунтов брамсельного ветра - Крапивин Владислав Петрович - Страница 50
- Предыдущая
- 50/78
- Следующая
– Сейчас мы чай вскипятим. Зря я, что ли, воду тащил?
Старик водрузил на плиту большущий чайник – зеленый, с черными пятнами отбитой эмали на вмятинах. Мои сапожки устроил на кирпичном приступке дымохода, повыше плиты, а куртку повесил на плечиках на протянутую над печкой веревку (на ней сушились какие-то листья, табак, наверно).
Потом он сел против меня на некрашеный табурет.
– Как тебя звать-то, красавица?
– Женя… – Я млела от тепла и сказочной обстановки.
– Ишь ты! – обрадовался хозяин “каюты”. – Как меня! То есть в нынешние времена я главным образом Евгений Иванович. Но кой-какие, пока еще живые давние приятели до сих пор кличут по старой памяти “Женька Живописец”…
– Вы художник? – сказала я, снова оглядев углы и стены.
– Я, Женя, на данном отрезке жизни прежде всего натуральный пенсионер. А был я… кем я только не был… И швец, и жнец, и на дуде игрец. Потому как по природе своей уродился бродягой… Уродился, надо сказать, еще в давние довоенные годы, в степном казахстанском краю, где ни леса, ни большой воды. А мне хотелось с малых лет поглядеть тайгу и моря-океаны. И в четырнадцать лет я на товарняке рванул с родной станции на Урал. Дома оставил записку, что поехал поступать в ремесленное училище… Спросишь, почему на Урал? А чтобы подальше от дома. Матушки в ту пору уже не было, а отец, если бы догнал, выдрал бы по полной форме, несмотря на мой большущий рост… Ну, поболтался я по училищам, а потом набравшись наглости, поехал в Москву, поступать не куда-то, а в Суриковский институт. Потому как в душе была немалая склонность к живописи… Говорят, нахалам везет – поступил…
Евгений Иванович говорил спокойно и охотно, ему, видать, нравилось рассказывать про свою жизнь, в которой хватало приключений. Я слушала и поглядывала на него.
Симпатичный был дядька, хотя, на первый взгляд, чересчур помятый. Волосы торчали сосульками, как у Лоськи, только у того они были темные и густые, а у старика седые, редкие, сквозь них проглядывала розовая кожа. Седые были и брови, клочковатые, как у деда Мороза. А может, и правда дед Мороз, подобравший в зимней ночи заблудившуюся девчонку? Но для этой роли не хватало бороды. Были только усы. Причем не седые, а светло рыжие – наверно, не от природы, а от прокуренности. Одет он был сейчас в широченный серый свитер крупной вязки, к шерсти прилипли щепочки и всякая шелуха. Морщинистая шея далеко торчала из разношенного ворота. Лицо было складчатое, губы – широкие и улыбчатые, зубы – редкие и желтые.
Евгений Иванович продолжал свою историю:
– …Ну и стал я думать: чё почем. Трезвый разум твердит: кончай институт, дурак. А душа вопит: хочу за синие горизонты!.. Победила она, душа-то, сбежал на Балтику. В матросы пошел на траулер, поболтался по морям, боцманом стал. Карьера, так сказать. Стали кликать уже не Женька Живописец, а Женька Боцман. А с красками опять же расставаться не хотелось. Чуть что – сразу за этюдник… А когда трал вытянут, я первым дело гляжу: какая в нем редкая морская живность? Сам научился делать чучела, до сих пор вон трофеи… Ах ты ядреный корень! – Это выплеснул на плиту кипяток взбурливший чайник.
Евгений Иванович достал с полки две синие с белыми корабликами фаянсовые кружки. Налил из такого же синего чайника заварку, залил кипятком, размешал сахар, добавил молока из принесенной с подоконника бутылки. Поставил на поленья коробку с сухарями.
– Глотай, прогревай все трюма, гостья дорогая. С молоком оно здоровее… – Сам он, однако, пить не стал, кружку поставил на табурет. Оглянулся на дверь, на меня. – Я это… для старческого организма необходим дополнительный сугрев. Ты меня не осуждай и не выдавай, ежели что…
Я не осуждала, только Чарли, не подымая морды, смотрел на хозяина с укоризной.
Евгений Иванович на цыпочках (что было очень смешно в растоптанных валенках), двинулся к окну с иллюминатором, отодвинул там одну доску, вынул плоский бутылек с пестрой наклейкой. Крупно глотнул, крякнул, спешно завинтил пробку.
– Лишь бы моя Варвара Михайловна не учуяла… Ох, легка на помине! – Он торопливо уселся напротив меня с кружкой в узловатых пальцах. Потом с невинным видом оглянулся на заскрипевшую дверь.
Вместе с облачком холода возникла Варвара Михайловна.
Крупная тетя в накинутой на голову и плечи пуховой шали. Без куртки, без шубы, в легкой кофточке (наверно, пришла из другой части дома, что с крылечком). Была она не старуха, но очень пожилая. С резкими морщинами.
– Привет тебе, моя Варвара!, – слегка игриво воскликнул Евгений Иванович. – Докладываю: воду принес, вон в ведре. По дороге отыскал снегурочку, вот отогреваемся чайком. Совсем замерзала, бедняга, заплутала в незнакомом квартале…
Варвара Михайловна кивнула мне без удивления и довольно благосклонно. Старику, однако, сказала:
– Нюхом чую, ты согрелся уже не только чайком…
– Да ты что, старая! – артистично вознегодовал бывший боцман. – Женя, скажи моей подозрительной супруге: мы что-нибудь принимали, кроме чая?
– Ни-ни… – весело вступилась я за старика. И запоздало сказала: – Здравствуйте…
Супруга не поверила.
– Вот и заступницу нашел… Здравствуй. Он, Женя всегда кого-нибудь найдет, какой-нибудь редкий экземпляр. Один раз, не поверишь, выловил в северной Атлантике морскую черепаху, каких там отродясь не водилось. Про это даже в “Советском рыбаке” писали, была в ту пору такая газетка, чтобы селедку заворачивать…
– Грех тебе, Варвара, сравнивать девочку со случайной морской тварью, – хрипло прогудел старый рыбак. – Я человека, можно сказать, от лютой морозной гибели спас, отогреваю в аварийном порядке, а ты…
– Ну и отогревай, только не умори сызнова, угаром. Открыл бы форточку, а то у тебя здесь не воздух, а коктейль. Табачищем разит. Опять дымил, как старый буксир с угольной топкой…
– Я?! – опять возмутился Евгений Иванович. – Одну сигарету с утра, как условлено. А табака – ни затяжки!
– Хм… – сказала Варвара Михайловна. – Вот чего ты с детства не умеешь, так это врать.
– Цыц, женщина! В гневе я страшен. Как узнаешь чё почем – будет в брюхе горячо!
– Ох язык. Постыдился бы при девочке-то…
– А чего?.. Я же это… сказал “в брюхе”…
– Сказал он… Дай-ка заварку, тоже чайку глотну.
И она с кружкой (не синей, а желтой, как цыпленок,) устроилась на краю топчана, укрытого лоскутным одеялом.
– Вот такая жизнь, – пожаловался мне Евгений Иванович. Сорок лет сплошного угнетения. А из-за чего? Из-за одной сигареты…
– Из-за одной, – сказала из-за кружки его жена. – Посчитать бы, сколько ты их за эти сорок лет высосал. Не говоря уж о махорке и трубочном табаке…
– Я не про те, что высосал. Про ту единственную, которую потерял. И которая так круто перевела стрелку на моем жизненном пути.
– Ну давай, давай, – усмехнулась Варвара Михайловна. – изложи девочке драму своей жизни. Давно никому не рассказывал.
– Да, изложу! Потому что всякому поучительно знать, как легкое дуновение прибрежного ветерка может сурово изменить жизненную судьбу… А было это в Калининграде. Сошел я на берег с сейнера “Грибоедов”, на который только что подрядился пойти в рейс на три месяца боцманом. До отхода три дня. Думаю, молодой, холостой, проведу эти дни в беззаботном веселии. Решил закурить, вынул сигарету “Красная звезда”, хотел сунуть в зубы, а тут ветерок взял ее так аккуратно – и на пирс. Покатил по доскам. Ах ты ядреный корень…
– Евгений… – сказала Варвара Михайловна?
– А?.. Ну да, я и говорю… Поспешил, я за ней, и не глядя утыкаюсь головой во встречную девицу крупных габаритов…
– Сам тоже был не лилипут…
– Это уж точно… И говорю, как полагается культурно воспитанному мариману: “Ах, пардон, мадемуазель, я вас не ушиб?”… А мадемуазель, взглянувши на меня из-под беретика шоколадными глазами, отвечает: “Нет-нет, не беспокойтесь… Только не могли бы вы, раз уж мы встретились, оттащить до общежития мой чемодан? Страсть до чего тяжеленный для моих девичьих ручек”. Я, конечно, забывши про сигарету, крепкой боцманской рукой хватаю ее фибровый контейнер (и правда тяжеловатый), другую руку делаю кренделем и, как истинный джентльмен, доставляю незнакомку к парадному входу обшарпанного общежития при местной чахлой телестудии. Готовлюсь сделать под козырек, а она смотрит на меня все пристальнее и говорит с придыханием: “Женька”. Я гляжу: ядреный корень! Та самая Варька, с которой мы в поселке Ново-Степном обитали в соседних дворах. Нельзя сказать, что шибко дружили, поскольку изводила меня эта вредная особа очень даже часто и ехидно…
- Предыдущая
- 50/78
- Следующая
