Семь фунтов брамсельного ветра - Крапивин Владислав Петрович - Страница 42

• Предыдущая
• 42/78
• Следующая

– Отбой парусному авралу, – с удовольствием скомандовал Пашка. Включаем машины и тихий назад…

– Жаль, что красной краски нет, – шепнул Стаканчик.

– Зачем она? И так хорошо, – сказала Люка.

– Можно было бы нарисовать красные отпечатки ладоней. Чтобы он вспомнил мальчишку, который его спас…

Я подумала, что это было бы здорово. Вот уж действительно в самую точку!

– А может, синей? – робко спросила Люка.

– Хы… – сказал Лоська.

Пашка почесал снятыми очками за ухом и хмуро заявил, что краска здесь вообще не годится.

– Такое должно быть настоящим…

Он сбросил на пол куртку, стремительно вздернул выше локтя широкий рукав свитера. Забелел бинт.

Я сразу поняла:

– Пашка не надо… Не вздумай!

Но он уже раскрутил марлевую ленту, вывернул локоть, глянул.

– Томчик, дай фонарик. А ты, Ник, посвети…

Стаканчик, видимо, еще не понял. Молча посветил. Пашка остроугольным фонариком Томчика, ударил по запекшейся ссадине. Короста сорвалась, из-под нее побежало.

– Ай! – сказала Люка.

Пашка подставил под крупные капли правую ладонь. Потом будто умывая руки, размазал кровь по обеим ладоням. Быстро шагнул, подпрыгнул и хлопнул по стене.

Отпечатки получились четкие. По сравнению с буквами они были маленькими, но сразу было видно – ладони. От пола – метрах в двух. Конечно, кровь скоро высохнет и уже не будет ярко-красной, но кто увидит, сразу поймет – что это такое…

Люка и я шепотом ругали Пашку “ненормальным” и “самоубийцей”. Томчик тихонько икал. А Стаканчик деловито заматывал Пашкин локоть свежим, вынутым из кармана “лифчика” бинтом. Пашка терпеливо дождался конца процедуры, сказал “спасибо” и опустил рукав. Шепнул снова:

– Назад помалу…

Да, мы, кажется, всё сделали, как надо… Даже лучше, чем надо! И мы все пятеро оказались нужны в этом деле! Пашка – он был командир и проводник. Лючка и я… без нас не узнали бы о детстве Ливчика. Стаканчик обеспечил нашу группу всем необходимым. Лоська сделал надпись. Томчик нашел нужные слова. Кроме того, при нем, при Томчике, было стыдно бояться… Все было правильно! Да здравствует наше корабельное братство!

И все же меня грызло беспокойство. Смутное такое, без четких мыслей и слов. Оно появилось, когда Пашка отпечатал на стене окровавленные ладони. Словно мы перешли границу чего-то дозволенного… Какую границу? Чего —дозволенного? Я не знала. Впрочем, тревога скоро растаяла…

Мы торопливо обулись в комнатке за сценой. Хотели помочь Томчику, но он бормотнул: “Сам…” Обратный путь показался проще. Во-первых, вниз по лестнице – это не вверх. Во-вторых, все уже было знакомо. А главное – мы сделали то, что хотели! Принято говорить в таких случаях, что “у нас выросли крылья”. Ну, крылья не крылья, а настроение было прыгучее. Будто не сапоги и ботинки на ногах, а летние сандалетки…

В парке по-прежнему была тьма и полное безлюдье. Никаких приключений. Когда выбрались за изгородь и прошли с полквартала по такой же безлюдной улице, Пашка спросил:

– Наверно, никаких клятв давать не надо? И так всем понятно, что ни единому человеку ни слова?

Все только хмыкнули в ответ: маленькие, что ли? Один лишь Томчик отозвался словами. По-взрослому так, даже устало:

– Это ясно как Божий день…

На часиках было тридцать пять десятого. А на перекрестке уже метался свет автобусных фар. Томчику повезло, не опоздает.

Лоська сказал, что двинет домой пешком, так ему проще. И не надо провожать, ему не привыкать! “Всё. Да завтра…”

Я чувствовала: Томчик все еще дуется на Люку. Или смущается, от того, что огрызался на нее.

– Люка, Ник, вы давайте-ка сразу на трамвай и по домам. Зачем вам делать крюк с Томчиком? Мы его отвезем, нам с ним отсюда почти по пути…

Люка и Ник не спорили. Сказали “ладно, пока” и заспешили на Восточную, к трамвайной остановке.

Пашка, Томчик и я сошли с автобуса на улице Кузнецова, отсюда до дома Томчика был всего квартал – по переулку, ведущему на улицу Грибоедова. Переулок безлюдный, с двумя слабыми фонарями.

– Можно, я пойду один? – спросил Томчик. Шепотом спросил, будто мы все еще во Дворце.

– Да что ты! Мы проводим, это же не трудно, – весело сказала я.

Он посопел.

– Я хотел бы один…

– Почему? – Я даже слегка обиделась. Если он все еще сердится на Лючку, мы-то при чем?

Он посопел опять.

– Вы… наверно, думаете, что я боюсь. А я хочу показать, что нет…

“Ох ты горюшко мое…”

Пашка сказал с упреком:

– Ты, конечно, не боишься. А про нас подумал? Мы-то за тебя боимся. И мы обещали, что проводим до двери.

Томчик подчинился неизбежному (возможно, с тайной радостью). И мы проводили до его двери. Затем Пашка пошел провожать меня, хотя отсюда ему было со мной не по пути. Я не спорила, все равно он не отступит.

Мы свернули в Короткий переулок, где дома были маленькие, а свет – лишь из окон. Прошли шагов двадцать и Пашка вдруг попросил:

– Женя, постой… – странно как-то попросил, по-незнакомому. И я сразу испугалась:

– Пашка, ты… чего?

Он встал передо мной. Почти невидимый, лишь в очках мигнули искристые крохи.

– Женя, я хочу сказать… Нет, подожди… – Он взял меня ладонями за щеки, пригнул мою голову и быстро поцеловал в губы.

Я не удивилась, не возмутилась. Только ослабела.

– Пашка… зачем…

Он сказал строго:

– Потом, наверно, не будет случая. Это на прощанье.

– Ка… кое… прощанье?…

– Послезавтра я уезжаю. Насовсем.

– Пашка, ты что?.. Куда? – Сама не поняла, крикнула я это или еле шепнула.

– Мы все уезжаем. Отца перевели в Сибирь, в Яхтинск.

Я не подумала, а просто почувствовала: вот она расплата за тот “переход границы”…

Потом, когда мы шли к моему дому, я что-то бестолково спрашивала, удивлялась, возмущалась, он что-то объяснял. Но этот разговор у меня не оставался в голове. А застревали всякие глупые мысли. Что Пашка, наверно, не совсем оттер ладони и мама может испугаться: “Почему тебя щеки в крови?” А еще что всю жизнь, вспоминая сегодняшний вечер, я не буду о нем думать: операция “Брамсельный ветер”. Навеки это будет: операция “Грусть”. Да еще какая! С застрявшими в горле слезами…

Дворец отстояли.

Нет, я не хочу сказать, что мы отстояли. Я даже не знаю, состоялась ли во Дворце встреча ППЦ с местными властями. По крайней мере, сообщений про нее никаких не было. И видел ли генерал Петровцев надпись и Пашкину “печать”? Тоже не знаю. Газеты и каналы ТВ будто в рот воды набрали. Конечно, у них и без того хватало тем: то застрелили очередного директора фирмы, то новый оползень в горах Дагестана, то опять катастрофа с самолетом, то землетрясение в Италии, то происки террористов… Но через неделю вдруг в “Новостях” сообщили: “Полномочный представитель центра генерал-лейтенант Петровцев счел нецелесообразным располагать свою резиденцию во Дворце детского творчества. Этот вопрос можно считать закрытым. Дети и работники Дворца могут жить спокойно…”

Можно было радоваться. Ну, я и радовалась. Особенно на глазах у Люки, Стаканчика, Томчика и Лоськи. Но это было внешне. А в глубине души – все по-другому.

В душе была тоска по Пашке.

…Пашка уехал, как и сказал – через день после нашего прощания в Коротком переулке. Провожать себя он запретил. Объяснил: “Зачем вам видеть эту суету, при отъезде всегда кавардак. Бабка еще устроит ругачку, у нее такой характер…”

Утром в день отъезда (было воскресенье) мы собрались у нас, выпили чаю с абрикосовым джемом, шепотом, с оглядкой на дверь, повспоминали недавнее приключение во дворце. Томчику Пашка подарил оловянную фигурку ковбоя на лошади, Лоське записную книжку с забавным кенгуру на обложке, Стаканчику – трехцветную авторучку, Люке карманное зеркальце. А мне он оставил две свои магнитофонные кассеты – с музыкой Вивальди на фоне прибоя и с морскими песнями.

• Предыдущая
• 42/78
• Следующая