Колесо Перепелкина - Крапивин Владислав Петрович - Страница 25
- Предыдущая
- 25/47
- Следующая
Иногда рассказывали друг другу о своей жизни. Акимыч говорил о плаваниях, о всяких интересных случаях на пароходах, о бурях и приключениях. Он утверждал, что на реках случается ничуть не меньше всяких опасностей, чем на морях и океанах. И после его историй становилось ясно, что так оно и есть. Взять хотя бы случай с пиратами!
– Было это лет сорок назад, за пристанью Кривые Столбы… Уж не знаю, кто они были на самом деле – то ли браконьеры, то ли ворюги всякие и местные хулиганы, только догнали нас на двух катерах, и на одном катере черный флаг с костлявой рожей, ну впрямь как у Флинта или Сильвера. А на лицах черные чулки – видать насмотрелись голубчики про Фантомаса… И орут: «Стопорь машину, а то враз пустим щукам на корм!» Щуки, надо сказать, в ту пору водились тут во-от такие… И еще орут: «Всем пассажирам выйти на палубу, вынуть кошельки». Ну, капитан Константин Яковлевич, пассажирам велел не высовываться, а сам вышел на мостик. И я с ним. У него дробовик был двухствольный, Тульского завода, а у меня та пищаль, что нынче. Ка-ак ахнули с трех стволов!.. Этих флинтов и след простыл. Со следующей пристани дали мы сигнал в милицию, да та, как водится, не почесалась вовремя. А жалко. Просмотреть бы, что это были за фантомасы…
Порой казалось, что старый щелястый пароход от разговоров Акимыча начинает поскрипывать и дышать. Будто вот-вот не выдержит, снимется с места и пустится в рейс. Конечно, это он лишь мечтал. Куда пустишься, если в корпусе дыра на дыре, и его насквозь – от днища до верхней палубы – пробил прямой белый ствол, а над рулевой рубкой шелестит березовая верхушка (Акимыч звал березу «моя невестушка»)…
Филипп любил вспоминать про студенческую жизнь, как он учился в художественном институте. А еще – как ради ярких впечатлений (они пуще всего необходимы художникам) путешествовал по разным краям с помощью системы «Автостоп», без денег. И таким путем даже оказался за границей, добрался до Италии. Из Рима и Венеции привез два альбома рисунков и акварелей.
– Потом в местном Союзе художников была выставка, в газетах писали. И даже дали диплом. Правда, не за итальянские работы, а за пейзаж «Вечер в Ольховке». Ольховка – это село, где жила моя мама…
Вася тоже говорил про свои дела, не стеснялся. И про лестницу рассказал, и как спасся через крышу, и как делал педали для колеса и учился ездить. А еще вспомнил свой сон про «динькающий» день и попробовал напеть песенку, которая сочинилась в этом сне. Но певец он был, как известно, без таланта и смутился:
– Нет, не могу. Я внутри себя слышу, а передать мотив не получается.
– Ну, почему же не получается, – сказал Филипп. – Я, кажется, уловил…. – Он сходил в рубку и принес коричневую блестящую гитару. – Давай-ка попробуем… – И стал подбирать на струнах:
И песенка получилась! Вася продиктовал все слова и спел их вместе с Филиппом. Вместе-то было легче!
А старик Акимыч кивал и улыбался заросшим ртом с редкими коричневыми зубами.
Гитара порокотала напоследок и умолкла. Вася благодарно погладил ее.
– Какая красивая. Как виолончель…
– Ого, да ты разбираешься в инструментах!
Вася сказал, что не очень разбирается, Просто знает, как некоторые из них называются. И любит их разглядывать, когда по телевизору показывают большой оркестр. И признался:
– Бывает, что он еще играть не начал, а у меня внутри… ну, уже будто музыка, только непонятно какая…
– Да, Василий Олегович, кажется, на роду тебе написано быть музыкантом, – вставил свое суждение Акимыч.
– Да ничего не написано! У меня же слуха нету!.. А когда вижу оркестр, кажется, будто вокруг тайна какая-то. Откуда она, вся музыка берется…
– Слух у тебя есть, только внутренний, – решил Филипп. – Ну а если он даже не прорежется, это не беда. В музыке семь нот, в радуге семь красок. Красками можно такую картину написать, что будет звучать, как симфония…
– Как твой «Незнакомый город»? – сказал Вася (он давно уже был с Филиппом на ты).
– Ну… может быть. Не знаю – смутился Филипп. – А ты считаешь, что он звучит?
– Еще бы!
– Спасибо, порадовал… Но я не о том. Я насчет красок… Может, хочешь попробовать?
– Я… не знаю.
Вася хотел. Было интересно, как это из-под кисти выходят облака, деревья, волны, дома и целые сказочные города? Но… страшновато. Вот не получится ничего, и Филипп с Акимычем станут его утешать.
Филипп, кажется, понял.
– Ну, смотри. Как захочется, скажешь… А я сейчас, с ходу, придумал картину. Будто ты ее нарисовал словами…
– Я же ничего не рисовал!
– Ты сам не заметил… Называется «Мальчик и музыка». Знаешь, что там будет? Вечерняя… нет даже ночная улица с огоньками в старых двухэтажных домах и с луной за деревьями и облаками. Луна эта все освещает, но не сильно, туманно. А посреди улицы стоит мальчик, спиной к нам…
– Как на т о й картине?
– Да. Но не совсем так. И он покрупнее…
– А при чем тут музыка?
– Подожди… Он стоит, запрокинув голову, а перед ним в лунной полутьме – громадная, выше домов и деревьев, скрипка. Она видна не очень ясно, размыто, но все же понятно, что это скрипка…
– А громадная, потому что музыка тоже громадная, да?
– Видишь, ты все понимаешь! Да… И мальчик смотрит на нее и будто пытается что-то разгадать. Или прочувствовать до конца… А полумрак и облака слегка клубятся, и словно образуют очертания других инструментов. Даже не очертания, а намеки…
– Здорово, – вздохнул Вася. Он будто увидел картину своими глазами. – А когда начнешь?
– Не знаю, надо сперва, чтобы яснее сложилось в голове… Я думаю, что, может быть, это будет немного в манере Марка Шагала… Слышал про такого художника?
– Не-а, – честно сказал Вася.
– Я тебе сейчас покажу его картины, – засуетился Акимыч и начал вытаскивать из-под койки папки.
Конечно, Вася не только торчал в каюте и разговаривал. Он облазил весь пароход. В машинном отделении пахло болотистой водой, и кто-то, кажется, шевелился за обросшими мохнатой ржавчиной котлами и шатунами. В каютах с выбитыми стеклами стоял какой-то особый «древне-пароходный» запах – смесь теплого старого дерева, превратившейся в чешую краски и угольного дыма, которым когда-то пропиталось ветхое судно.
Вася бегал по палубам, крутил в рубке у Филиппа штурвал, карабкался по громадным лопастям омертвевших гребных колес, загорал на могучем колесном кожухе с облупленной черной надписью «БОГАТЫРЬ» и вообще резвился как хотел. Только в колокол он ударил всего один раз. И то с разрешения Акимыча. Акимыч относился к этому строго, объяснял, что «просто так не брякают, это неуважение к судну; удар в колокол – это всегда серьезный сигнал».
Колесо в конце концов стало обижаться: «Ты на мне совсем перестал ездить, бросаешь в каюте!»
«Да что ты! Я хочу, чтобы ты отдохнуло!»
«А я не люблю отдыхать. Я не устаю.»
«Ну, поехали!» – И Вася начинал гонять на Колесе по пароходным коридорам.
Иногда разговоры Акимыча, Филиппа и Васи слушали кот Степан и воробей Крошкин. Они тоже обитали на «Богатыре». Степан жил здесь уже несколько лет, а Крошкин появился нынешней весной. Его загнали сюда сердитые вороны со свалки. Бедняга чуть не попал из огня да в полымя. С размаха влетел в открытое окно каюты, а здесь на него кинулся тощий серый кот. Воробьиные нервы не выдержали, Крошкин брякнулся без памяти – прямо к домашним башмакам Акимыча, сделанным из обрезанных валенок. Акимыч башмаком дал Степану пинка, а воробья взял в ладони и тепло задышал на него. Тот открыл один глаз.
– Ишь ты, ожил! – обрадовался старик. А коту, который сидел в углу, отчаянно махал хвостом и сипел от обиды, сказал: – Ты что это себе позволяешь, террорист недорезанный! Существо прилетело за помощью, а ты…
- Предыдущая
- 25/47
- Следующая
