Псевдоним для героя - Кивинов Андрей Владимирович - Страница 5

• Предыдущая
• 5/52
• Следующая

Шурик-предложение принял, несмотря на то что родители имели собственный дом в Малой Шушере. Ведь поселок есть поселок. А Новоблудск, хоть и не Чикаго, но все ж город. К тому же душа просила свободы, которая прежде всего подразумевала отсутствие родительской опеки. Шурик был единственным ребенком в семье, двадцать семь лет назад мать родила его, не доносив пару месяцев. Больше детей она иметь, увы, не могла, и Шурик оказался последним мужчиной в роду. Отец всю жизнь шоферил на местном автобусе, мать сидела в поселковом узле связи, отправляя телеграммы. Окончив школу без похвальной грамоты, Александр Тихомиров отправился защищать воздушные рубежи Родины в рядах ракетных войск, а демобилизовавшись, принялся искать место под малошушерским солнцем, недельку пропьянствовав, как того требовал воинский обычай. Тут и подвернулся дядя Леня, земляк, заехавший как-то к отцу вспомнить юность. После четвертого пике на «Столичную» он похлопал сидевшего рядом Шурика по плечу и по-отечески произнес:

– Не хрен тебе, Александр, в деревне делать. Давай к нам, на «Монолит»! У нас перспектива, загранкомандировки, собственный профилакторий! С крышей помогу, с учебой решим. Ну? Гляди, пока предлагаю, а то у нас люди по году места ждут.

На самом деле на «Монолите» существовал резкий дефицит кадров, и дядя Леня при каждом удобном случае заманивал трудовые кадры загранкомандировками и профилакторием.

«Была не была!» – согласно мотнул хмельной головой Тихомиров-младший, мысленно представляя себя в западноевропейской стране на конференции по обмену железобетонным опытом. И через неделю, в должности специалиста погрузочно-транспортных работ, он уже корячил по заводу тележку с бетонной шпалой, набираясь необходимого для будущей поездки опыта. Оклад в девяносто карбованцев придавал творческому труду необыкновенное вдохновение. С крышей дядя Леня не подвел, пристроив молодого специалиста в отдельную семиметровую комнату заводской общаги и по блату поставив на городскую очередь. Имея склонность к гуманитарным дисциплинам, Шурик поступил на заочное отделение Новоблудского государственного университета, став примером для подражания молодому поколению общежития. «Шурыч! – соблазняло по вечерам поколение, – водку будешь пить?» – «Нет, – твердо отвечал студент-грузчик, кивая на учебник, – у меня завтра зачет по Гегелю». – «А может, тогда к девкам?» – «Не могу, говорю же – Гегель». – «За что тебя Боженька-то так наказал?»

Шурик не обращал внимания на обидные упреки, гармонично развиваясь со всех сторон. Днем физически, таская шпалы, вечером – духовно, лохматя учебники по философии. На почве поэзии он сошелся с комендантом общежития Тамарой, одинокой дамой средних лет, обожавшей Блока и писавшей стихи. Стихи до Блока не дотягивали, радуя глаз читавшего рифмами типа «розы – слезы», «туча – круча» и тому подобными. Шурик терпеливо слушал, громко восхищался и настоятельно требовал писать дальше. За это Тамара не подселяла к нему соседа, позволяла пользоваться служебным телефоном, стоявшим у нее в кабинете, и разрешала приводить гостей после ноля. Грешно было не пользоваться перечисленными благами. Организм, даже ослабленный сваями и Гегелем, настойчиво и совершенно справедливо жаждал удовольствий определенного рода, тем более что коллектив на предприятии «Красный монолит» состоял в основном из прекрасных женщин. На первую получку Шурик купил в комиссионке деревянную тахту, ибо скрипучие пружины казенной железной кровати совершенно выбивали процесс из нормального течения и после первых аккордов в стены барабанили соседи, требуя остановить разврат.

Собственно, тахта и привела Шурика в чудесный мир журналистики. Отдав год активной жизни тележке и бетонным шпалам, он вдруг явственно осознал, что на девяносто рэ гармонично развиваться абсолютно нереально. Познания же в филологии никоим образом на личном бюджете не сказывались, и Шурик уже подумывал, не пора ли кончать с Гегелем, от цитат которого начинало тошнить. Но в этот самый момент слух о грузчике-филологе дошел до ушей редактора «Цемента», который немедленно решил поведать читателям о молодом рабочем, отправив к нему для интервью начинающего корреспондента Нину. Шум цеха не давал поговорить откровенно, и молодой рабочий предложил провести беседу в более спокойной, серьезной обстановке, к примеру, в комнате общежития на Первой Махровой. Что было встречено начинающим корреспондентом с плохо скрываемой радостью в глазах, то есть исключительно по-деловому.

Интервью удалось. Шурик слегка очумел от тем, затрагиваемых при общении, но держался достойно. Нина же пришла в восторг, слушая грамотные, прекрасно сформулированные ответы. Эмоции лились через край. Завистливые соседи пытались сорвать встречу рабочего с представителем печати стуками в картонные стены и криками о недопустимости нарушения правил социалистического общежития. Утром, подводя итоги и глаза, Нина заметила, что неплохо бы опубликовать целую серию репортажей об Александре Тихомирове, человеке нового мышления. Человек, ползавший по полу в поисках носка, прокряхтел: «Легко».

Неожиданно Нина с ужасом вспомнила, что сегодня должна сдать материал в рубрику «Ветер перемен» о мастере арматурного цеха Федоре Семиглазове. Редактор «Цемента» слыл самодуром и рубил премии по любому поводу. Задержка же с материалом грозила лишением тринадцатой зарплаты, а то и выговором. Самое страшное, что Нина даже не успела познакомиться с Семиглазовым и, соответственно, понятия не имела, как на нем отразилась перестройка. К счастью, мастера немножко знал Шурик. Говорили, что как до перестройки, так и после Семиглазов трезвым на работу приходил крайне редко, ведь, по его словам, «руководить этим б…твом без стакана во лбу крайне противопоказано». Конец цитаты. При общении с коллективом Федор, не таясь, использовал фразеологические обороты, способные вогнать в краску даже почетную шлюху. Собственно, это была вся информация, которой располагал Тихомиров. Нина расплакалась, не в силах смириться с мыслью о будущем выговоре. «Фиг-ня! – заботливо успокоил ее Шурик, – сейчас борьба с пьянством, как раз в яблочко».

– Какое яблочко, Саша?! Чтоб меня этот Семиглазов завтра в цемент закатал?! И при чем здесь «Ветер перемен»?

– Тогда я сам. Мне цемент не страшен. Я не зря шпалы целый год возил, – Шурик схватил валявшуюся на столе авторучку и тетрадку с конспектом по языкознанию, – а ты пока вымой пол и посуду.

Уборка комнаты заняла около часа, и ровно столько же ушло на статью, едко клеймившую позором пьяницу и матерщинника Семиглазова. Шурик погрыз кончик ручки, обдумывая заключительную фразу, и наконец вывел классическое:

«Стыдно, товарищ! Александр Тихомиров». Нина, вернувшись с кухни, прочла очерк, вытерла пот со лба и облегченно выдохнула: «Ты умница, Саша! Я спасена!» Затем схватила сумочку, диктофон, чмокнула гордого собой Шурика и помчалась в редакцию «Цемента».

Через пару дней в столовке к Шурику подвалил мастер Семиглазов и, хлопнув его сзади по плечу накачанной железобетонной лапой, пробасил:

«Ну ты, етицкий корень, дал!» Филолог, став похожим на голодный обморок, намертво сжал в руке алюминиевую вилку, решив живым не сдаваться. Но Федор неожиданно обнажил в улыбке щербатые, прокуренные зубы и, наполняя воздух ароматом спиртосодержащих продуктов, дружелюбно добавил: «Спасибо, братишка! С меня пол-литры». После громко икнул и, выдав порцию легкого, ажурного мата, пошел забивать послеобеденного «козла». Шурик, по-прежнему сжимая вилку, на ватных ногах выполз в коридор и позвонил в редакцию «Цемента» по висящему на стене местному телефону.

– Нин, это я, Саша. Статья вышла?

– Да, Сашенька. В сегодняшнем номере. Мы ее чуть-чуть отредактировали. Поздравляю с дебютом. Гонорар на следующей неделе начислим. Тебе не горит?

– Не горит. А что, за это еще и деньги платят?

– Конечно.

– Сколько?! – скорее из интереса, нежели из корысти, спросил Шурик.

– Двадцать два рубля восемнадцать копеек… Кстати, если надумаешь еще о ком-нибудь написать, будем рады.

• Предыдущая
• 5/52
• Следующая