Вавилонские хроники - Хаецкая Елена Владимировна - Страница 1

Я ненавижу рабство. Когда в Вавилоне были выборы, я голосовал за мэра-аболициониста. Он, конечно, еще худший вор, чем тот, кого все-таки избрали, но зато он обещал отменить рабство.

И рабов я тоже ненавижу…

…А вам бы хотелось, чтобы по вашему малогабаритному жилью слонялось чужое существо, бестолковое и нерадивое?

Я – рабовладелец. Разумеется, не своей волей. Раба мне всучили любящие родители.

Родители много хорошего сделали для меня. Во-первых, конечно, они меня зачали и потрудились выносить и выродить. За это я им сердечно благодарен. Особенно матушке.

Потом они дали мне хорошее образование. Его как раз хватает для того, чтобы работать там, где я сейчас работаю, но о работе после.

Затем они не позволили мне жениться на девушке, в которую я было влюбился в семнадцать лет. Поэтому я свободен и счастлив.

Был. Пока они не озаботились повесить мне на шею раба.

Наутро после тридцать первого дня моего рождения я лежал, насмерть разбитый похмельем.

В дверь позвонили. Решил не открывать. На опохмелку денег не было, а остальное меня не занимало.

У двери звонили долго, настырно. И скреблись, и копошились. Я, недвижный, злобился. Одна особо злокозненная пружина впивалась мне в ребра, но я даже не шевелился. Знал: стоит повернуться, и диван подо мной завопит на разные голоса.

Стоящий под дверью начал стучать.

Я был уверен, что явились из жилконторы. По поводу неуплаты за квартиру. Я злостный неплательщик, меня дважды пытались выселить.

У двери потоптались. Чем-то пошуршали, звякнули. Потом, после паузы, еще раз аккуратно постучали.

Да ну их совсем.

– Кто там? – гаркнул я, не поднимая головы с подушки.

– Господин Даян дома? – спросил незнакомый мужской голос.

– Я дома, – сипло сказал я. – Пшел вон.

– Господин Даян! – крикнули из-за двери. Вежливо, даже жалобно как будто. – Откройте! Меня прислала ваша высокочтимая матушка… То есть, по ее поручению…

Я сел на диване. Мне было невыносимо.

– У тебя деньги есть, ты?

– Немного. Мне выдали, когда к вам направляли…

Я пал с дивана на четвереньки. Покачал головой, попытался встать, но не смог. Если бы я встал, то все равно бы упал.

Уподобившись четвероногому скоту и отчаянно стуча мослами, я двинулся к двери.

Там ждали.

Я выпрямился, стоя на коленях и цепляясь руками за стену.

– Сичас, – сказал я.

За дверью понимающе сопели и топтались. Я откинул крючок, отодвинул засов и выпал из квартиры вместе с дверью, распахнувшейся под моей тяжестью.

Выпав, я оказался в объятиях широкоплечего детины. Он подхватил меня сильными руками и прижал к груди. Потом сжал за плечи и осторожно утвердил меня в вертикальном положении.

Я рыгнул ему в лицо – не нарочно. Он стерпел.

Посланец матушки был приблизительно моих лет. Верхняя губа пухлого рта оперена черной щетинкой, темные глаза глядят из-под широких бровей.

– Господин Даян… – в третий или четвертый раз повторил он.

Меня зовут Даян. Это древнее и славное вавилонское имя. Нужно ли говорить, что уже в детском дошкольном учреждении мое имя переделали в «Баяна», да так и повелось. Я и не сопротивлялся.

– Слушай, ты, – сказал я детине. – Сколько у тебя денег, а?

У него оказалось три сикля. На противопохмельные колеса хватит. Если брать не самые дорогие.

– Брат, – сказал я проникновенно и взял его за руку. – Дуй в аптеку…

И объяснил, зачем.

Он внес меня в квартиру, помог улечься на диван, подал воды и ушел в аптеку. Я бессильно смотрел на дверь, которую он забыл за собой закрыть, и терзался от сквозняка.

Детина вернулся через час. Объяснил, что искал аптеку.

Вместе с ним притащилась вечно беременная серая кошка, жившая в нашем подвале.

Предки кошки были породистыми голубыми тварями из храма Исет, а эта была плодом любви священной храмовой кошки с каким-то безродным полосатым сердцеедом.

Каждые два месяца Плод Любви исправно наводняла двор маленькими плодами своей любви. Любила она много и разнообразно. Что, естественно, отражалось на плодах.

Детина выпихнул кошку, незлобиво поддев ее ногой под брюхо, и захлопнул дверь.

– Давай, – сказал я, слабо барахтаясь на диване.

Он подал мне таблетку, растворив ее в воде. Таблетка шипела и плясала. У нее был мрачный, средневековый вид. Именно так травили королей в одном историко-приключенческом сериале.

Я выпил, отдал стакан и лег, закрыв глаза, – ждать, пока полегчает. Детина громоздился надо мной.

Я открыл глаза.

– Слушай, – сказал я детине, – а кто ты такой? А?..

Вот тут и открылась страшная правда.

– Ваш раб, господин, – сказал детина.

– У меня нет рабов, – сказал я. – У меня принципиально не может быть рабов. Я аболиционист.

– Ваша высокочтимая матушка так и говорила – ну, этому, на бирже… Как их? Агенту, – поведал детина. – Мол, мой сын против рабства, но хочу сделать ему подарок… От материнского подарка, мол, не откажется… У него, мол, – ну, у вас то есть, – в квартире не хватает хозяйской руки…

Так. У меня в квартире не хватает хозяйской руки. Поэтому мне не позволили жениться, а вместо того подсунули чужого человека, чтобы он сделался этой самой хозяйской рукой в моем доме… Подсунули, пользуясь моей сегодняшней слабостью. В другой день я просто спустил бы его с лестницы. А сегодня я мог только одно: расслабленно стонать.

Естественно, я сразу же возненавидел своего раба.

Все в нем было противное. И брови эти его широкие, блестящие, будто маслом намазанные. И щетина над губой. И ямка в пухлом подбородке.

– Уйди, – сказал я.

Он растерялся.

– Куда я пойду, господин?

– Куда-нибудь, – пояснил я. – Чтобы я тебя не видел.

И заснул.

Я проснулся, когда уже стемнело. Во рту было гадко, но голова не болела и острая невыносимость оставила плоть.

Я осторожно сел. Очень хотелось пить. И еще глодало ощущение какого-то несчастья, которое постигло меня в те часы, пока я спал. Что-то в моей жизни изменилось к худшему.

Вот в углу что-то зашевелилось… Сполз с кресла старый вытертый плед. Из-под пледа протянулась и коснулась пола босая нога. Нога была толстая, как фонарный столб, белая, густо поросшая волосом.

Раб!

– Пить хочу, – сказал я грубо.

Он поморгал сонно, завернулся в плед и пошлепал на кухню. Его пятки приклеивались к недавно отлакированному паркету.

Пока я пил, он скромно стоял в сторонке. Я отдал ему стакан и сказал:

– Я буду звать тебя Барсик.

– Барсик? – переспросил он, озадаченный.

– Не нравится «Барсик»? – сказал я. – Тогда Мурзик. Будешь откликаться на Мурзика?

Мурзик сказал, что будет.

Вы, конечно, скажете, что я засранец. Что нельзя так с людьми обращаться. А я и не говорю, что можно. Конечно, нельзя. Поэтому я и голосовал за мэра-аболициониста. Пусть он вор, но он тоже против рабства.

Если кто-то отдан тебе в полное владение, ты обязательно будешь над ним измываться. И не захочешь, а будешь. Само собой как-то получится. Закон природы.

Конечно, я над Мурзиком измывался. Конечно, он меня, пьяного, раздевал и умывал. Конечно, он вскакивал по ночам, когда я сонно требовал молока, портвейна или бабу. И бежал искать для меня молоко, портвейн или бабу.

Матушке я сказал, что очень доволен Мурзиком. Матушка была довольна.

Мой раб наводит в доме порядок. То есть, он наводит беспорядок – только не мой, а свой собственный. Это и называется – «хозяйская рука».

А я должен его кормить и терпеть.