Превращение - Берг Кэрол - Страница 1

• 1/96
• Следующая

Сражения между богами происходят в душах людей, и, если боги недовольны полем битвы, они меняют его форму по собственному усмотрению. Так говорится в эззарианском пророчестве. И я этому верю. Я видел такое сражение и такую трансформацию, она могла произойти только по желанию богов. Это была не моя душа — слава Вердону и Валдису, и всем остальным богам, — но и я не остался прежним.

Наследный принц Александр, пфальцграф Азахстана и Сузейна, жрец Атоса, сюзерен Базрании, Трайса и Манганара, наследник Львиного Трона Империи Дерзи был, наверное, самым неотесанным, злопамятным и самонадеянным юнцом из тех, что когда-либо проезжали через пустыни Азахстана. Он показался мне таким с самого первого мига нашей встречи, хотя меня можно упрекнуть в предвзятости. Трудно проявлять объективность, когда ты голым выставлен на продажу с аукциона под пронизывающим холодным ветром, холодным настолько, что и у дьявола смерзлись бы печенки.

Принц Александр унаследовал рассудок и мощь королевской династии, которая правила постоянно растущей империей на протяжении пяти столетий, и его предки были достаточно умны, чтобы не допускать кровосмешения или усобиц. Дворяне старшего поколения и их жены презирали его за все его явные пороки, даже тогда, когда пытались уложить в его постель своих созревших дочек. Знать помоложе, и сами не образцы добродетели, называли его отличным парнем, помня о тех расточительных увеселениях, в которых он позволял участвовать и им. Правда, они часто меняли свое мнение, становясь жертвами прихотей принца или его раздражительности. Военачальники Дерзийской империи считали его достойным полководцем, хотя ходили слухи, что они тянули жребий в своем кругу, и проигравший был вынужден взять на себя все заботы о военных кампаниях взбалмошного и упрямого принца. Простому народу, разумеется, не позволялось иметь никакого мнения на этот счет. Равно как и рабам.

— Говоришь, этот умеет читать и писать? — обратился принц к сузейнскому работорговцу, после того, как осмотрел мои зубы и ощупал мышцы рук и ног. — Я думал, что только эззарианских женщин учат читать, и то только чтобы они разбирали рецепты зелий и заклинания. Не знал, что и мужчинам это дозволяется.

И, тыча в интимные части моего тела кнутовищем хлыста, он обернулся к товарищам с традиционной шуткой, касающейся вопроса кастрации эззарианских рабов:

— Совершенно бесполезные вещи. Сама природа заботится об этом, когда в Эззарии рождается мужчина.

— Но, мой господин, он умеет и читать, и писать, — залебезил сузейниец, бусины, вплетенные в его бороду, застучали в такт словам. — Этого раба долго готовили, чтобы он смог служить вам. Он весьма недурно воспитан и для варвара ведет себя вполне примерно. Может заниматься счетоводством, прислуживать за столом, делать тяжелую работу по вашему выбору.

— А он прошел через Обряды? Ничего из этой их магической чепухи не осталось у него в голове?

— Абсолютно ничего. Он в услужении с самого завоевания. Прошел Обряды чуть ли не в первый же день. Гильдия всегда уверена в эззарийцах. Внутри него не осталось никакой магии.

Действительно, никакой. Ничего. Я все еще дышу. По моим венам все еще бежит кровь. Вот и все, что осталось.

Тычки и ощупывание стали грубее.

— Мне нужен раб для покоев, похожий на разумное существо, пусть даже и разумный дикарь.

Работорговец бросил на меня предупреждающий взгляд, но раб быстро определяет для себя те идеалы, ради которых он готов выносить страдания. Годы рабства идут и идут, и таких идеалов становится все меньше и меньше. Я пробыл в рабстве шестнадцать лет, почти половину жизни. Едва ли остались слова, способные задеть меня.

— А это еще что? — Я едва не подскочил, когда кнутовище коснулось рваных ран на моей спине. — Вроде бы ты говорил о его хорошем поведении? Зачем же тогда его пороли? И кстати, почему его хозяин решил избавиться от него?

— У меня есть бумаги, ваше высочество, в которых барон Хархезиан утверждает, что это один из самых лучших и послушных рабов, какие только могут быть, и сообщает все то, о чем я уже поведал вашему высочеству. Он продает его только затем, чтобы уладить денежные дела, и утверждает, что раба выпороли по ошибке, и это не должно свидетельствовать против него. Этой части письма я не вполне понял, но, господин, вот на бумагах печать самого барона.

Конечно, работорговец не понял. Старый воин, барон, которому я служил последние два года, был при смерти, и он решил, что лучше уж он продаст меня, чем оставит в собственность своей единственной дочери. Эта женщина находила удовольствие лишь в одном: изводить тех, кого она не могла заставить любить себя. Право любить по собственному выбору и было одним из тех идеалов, что еще оставались у меня. Без сомнения, и он падет вместе с остальными, дайте только срок.

— Если этот не годится, возможно, один из тех… — Маленькие глазки работорговца нервно забегали по неприглядному загончику и десятку покупателей. Пока принц проявлял ко мне интерес, никто больше не смел торговаться, а погода была столь омерзительна, что едва ли кто-нибудь стал бы ждать, чтобы купить оставшуюся четверку рабов, жмущихся друг к другу в углу загона.

— Двадцать зенаров. Пусть его доставят моему надсмотрщику.

Работорговец ужаснулся:

— Но, ваше высочество, он стоит не меньше шестидесяти!

Принц одарил торговца внимательным взглядом. От этого взгляда человек впечатлительный ощутил бы, как острие кинжала касается его горла.

— Я сбрасываю пятьдесят монет, поскольку товар испорчен. При таких шрамах на спине мне придется раскошелиться на дополнительную одежду. Но я накидываю тебе десять монет сверху, поскольку он обучен читать и писать. Разве не справедливо?

Работорговец ощутил свое поражение — и нависшую над ним угрозу — и закланялся.

— Конечно, ваше высочество. Справедливо и мудро, как всегда. Двадцать зенаров.

Торговец, скорее всего, поплатился бы за свою дерзость не только деньгами, но в этот момент один из спутников принца предложил покинуть аукцион, на котором больше нечего было покупать.

Принца сопровождали два молодых человека. В своих пестрых шелках, с отделанными золотом поясами, они походили на экзотических птиц. Их кинжалы и мечи были украшены затейливыми орнаментами и инкрустированы таким количеством драгоценных камней, что оружие стало совершенно не пригодно для традиционного использования. А по томным взглядам близко посаженных глаз этой парочки я заключил, что они едва ли вообще понимали, зачем существует оружие.

Сам же принц, тощий и долговязый, был одет в белую шелковую рубаху без рукавов, коричневые бриджи, сшитые из оленей кожи и высокие сапоги. На нем был белый меховой плащ, сделанный из шкуры серебристого махарского медведя — самого редкого и прекрасного меха в мире. Его рыжие волосы были заплетены сбоку в одну косу, косу дерзийского воина. Украшений на нем было немного: кованые золотые наручи и единственная золотая серьга с вправленным в нее алмазом, — но они стоили дороже всех побрякушек его спутников, вместе взятых.

Принц похлопал по руке одного из своих разодетых компаньонов.

— Заплати торговцу, Вейни. И почему бы тебе не доставить раба во дворец? Если б не шрамы, он был бы куда красивее тебя. Он будет неплохо смотреться в моих покоях, как ты думаешь?

Рябой, со скошенным подбородком юнец в голубых шелках и павлиньих перьях от неприятного изумления разинул рот. И не мудрено. Одной фразой принца лорд Вейни был напрочь изгнан из высшего общества Дерзи. И дело было не в том, что его публично унизили обсуждением его внешности — его вслух назвали погонщиком рабов: это занятие было чуть почетнее, чем профессия сжигателя трупов и немного менее почетно сдирания шкур с мертвых животных. Принц развернулся и вышел из загона, а юнец с безвольным подбородком вытащил кошелек и кинул к ногам купца монеты. Вид у него был такой, будто он проглотил незрелый дакфрут. Так Александр с невероятной легкостью в какие-то пять минут унизил достоинство приятеля, оскорбил почтенного торговца и надул влиятельного барона.

• 1/96
• Следующая