Песня зверя - Берг Кэрол - Страница 46
- Предыдущая
- 46/83
- Следующая
Эйдан Мак-Аллистер стал проклятием всей моей жизни, и когда я увидела его в Кор-Талайт, то снова пережила весь кошмар того дня, когда мне пришлось пасть с небес, зная, что это – наказание за мои грехи. Нет ничего удивительного в том, что я его так ненавидела.
Нарим сказал мне, что все эти годы со дня моего падения Мак-Аллистер был узником Клана. Я ему не поверила. Да чтобы сенайский певец, хилый, изнеженный, трусливый, семнадцать лет провел в тюрьме Клана – и выжил, и не сошел с ума? Я была уверена, что он просто прятался, а мне пришлось прожить целую вечность с печатью того, что он со мной сделал. Навеки изуродованное лицо. Пожизненное изгнание из Клана. Всадники не приняли бы меня назад. Тому, что я сделала, нет прощения, и за меня обещали почти столько же, сколько за голову Мак-Аллистера. Меня не убили бы и не заточили бы в тюрьму – нет, мне отрубили бы руку, чтобы я не могла воровать, и ногу, чтобы я не могла убежать, и обрекли бы на жизнь хуже рабской. Я точно знала, что гнусный сенай заморочил элимам голову, сладкими речами завоевав их расположение и заставив поверить в то, что он может их спасти, чтобы они укрывали его от правосудия. В бесконечных спорах с Наримом я доказывала, что сенай – шпион, что знатные его сородичи засылали его во всаднические лагеря, чтобы он заставлял Всадников поступаться честью.
Почему же я его не убила? Если бы кровь можно было пролить силой воли, Мак-Аллистер не пережил бы и единого моего взгляда. Но я была в долгу перед Наримом, в священном долгу, – он спас мне жизнь. Я тогда едва не повредилась умом, столь незыблемой казалась мне моя ненависть.
Но потом певца поселили у меня, и тут моей уверенности пришел конец. Я смеялась над ним за то, что он жмется у огня, а он предлагал мне заваренные травки. Я припоминала ему, каким трусом он был в логове кая, а он варил мне похлебку. Я глумилась над его знатным происхождением, а он смеялся над самим собой, и черный лед на моем сердце таял. Я не щадила его, заставляя учить слова ночи напролет, а он был этому так рад, словно я его осыпала самоцветами. Что бы я ни делала, мне не удавалось разозлить его и тем самым освободиться от данных Нариму клятв. Мне никогда не встречалось человека с таким тонким воспитанием и такой обезоруживающей манерой шутить, но я приписывала это его слабости, потому что иначе не могла этого объяснить. Я считала его жалким – пока однажды ночью не увидела его руки.
Я ни на секунду не забывала высокого юного сеная, погубившего мою душу, и навсегда запомнила длинные тонкие пальцы, нежно касавшиеся струн и пробуждавшие во мне проклятые мечты. Ни несчастный случай, ни страшная болезнь не превратили бы эти руки в ужасные скрюченные клешни. Я начала думать, что Нарим говорил мне правду. И тогда тот, кто был для меня смертельным врагом, стал в моих глазах человеком.
Я проклинала себя за легковерие и с удвоенной силой принялась разоблачать мошенника. И тут оказалось, что под изысканными манерами и тихим голосом скрывается сталь. Сломать его мне не удалось. Несмотря на то что работа, которой я его завалила, требовала от него неимоверных усилий, он оставался спокойным, вежливым, мягким. Я твердо решила, что хотя не верю ему и не могу его простить, но тем, кто изувечил его, я его не выдам.
А потом настала та ночь возле пещеры кая, ночь, когда он рассказал мне все, излил весь свой ужас и всю свою тоску, и я наконец поверила, что все это правда. Я старалась убедить себя, что все равно его ненавижу. Отказаться от ненависти значило для меня отречься от жажды мести и признать себя виновной… о проклятье, проклятье, проклятье! Это было словно гниль и плесень под соблазнительной кожурой спелого плода. Но ненависть исчезла без остатка, хотя на словах я продолжала его третировать, как будто от бесконечного повторения они хоть сколько-то приближались к правде. Я хотела, чтобы он боялся меня – это было бы правильно и справедливо. Но на самом деле я надеялась, что он еще раз скажет, что не хотел мне дурного. Пусть он согласится, что иногда люди совершают страшные вещи из наилучших устремлений, пусть признается, что мой рассказ заставил его взглянуть на все с другой точки зрения. Пусть он скинет с себя груз своей вины и освободит меня от моей. Но он замкнулся и молчал, а я чувствовала себя распоследней дурой.
Нарим, мой старый друг, мой единственный друг, как ты мог так обойтись со мной? Ты же знал, кто он. Ты же знал, что так нельзя. Нарим, неужели пятисотлетняя мудрость не подсказала тебе, что с нами будет? Что ж я за воин, если плачу перед битвой?
И вот настало то утро в логове дракона, когда Эйдан снял доспехи и встал, беззащитный, прямо перед драконом. Я поднялась на скалу в пещере слепого кая и во второй раз за день подняла кай'цет – кровавик – и призвала его силу.
– Проснись, дитя ветра и огня…
Кай заревел от ярости: его будили второй раз подряд.
Взметнулся огонь, окрасив воды пруда, пока они не стали такими же оранжевыми, как и озеро, откуда их взяли, и на фоне огненной стены я увидела Эйдана – он стоял на коленях, держась за живот, будто его пронзили копьем, и неотрывно глядел на дракона. Если дракону вздумается извергнуть пламя, ему конец. Но бессмысленная ненависть зверя была направлена на меня. Пока кай'цет имеет над ним власть, Эйдану ничего не грозит. Если он прав, то, как только я отойду подальше и отпущу кая на волю, он сможет с ним говорить. Этого не будет. Эйдан Мак-Аллистер сейчас умрет.
Ну вот и хорошо. Мне-то что? Он же сенай. Он мой враг. Пусть его игре придет конец.
Я дала Нариму слово во всем слушаться этого сеная, так что спустилась со скалы, держа кай'цет повыше, и побежала к выходу из пещеры, крича во все горло, чтобы отвлечь зверя. Кай ударил хвостом в стену, и стены задрожали, как будто настал конец света. Круглое отверстие под потолком пещеры с западной стороны, откуда Нарим впервые показал Мак-Аллистеру кая, исчезло под грудой пыли и камней – земляной потолок коридора обрушился под ударами.
– Не смей палить! – закричала я, когда тварь раздула ноздри и в потолок ударили огненные стрелы.
Мак-Аллистер не шелохнулся – только смотрел. Я знала, что ему страшно и плохо, но он не подал голоса, не попросил меня усыпить зверя, не побежал, не стал прятаться. Даже глаза не закрыл.
– Пей, зверь! – Голос у меня сорвался на визг. – Отведай живой воды!
Громадная голова медленно опустилась, словно ее тянули за невидимые поводья. Он покорился мне. Когда дракон опустил морду в пруд, поднялось облако пара и Эйдан скрылся из виду.
Вот сейчас. Сейчас…
Я подышала на кровавик, и он засиял так ярко, что перчатка казалась залитой кровью. И тогда я прошептала слова, которые выведывала у Клана два года: я подслушивала, подсматривала, пряталась, как крыса, и вызнала наконец тайны, которые мне не положено было знать, потому что я не мужчина.
– Зе вра дешай, кай.
Я отпускаю тебя, раб.
На полпути между входом в пещеру и скалой виднелась глубокая трещина, в которой почти под самым полом пещеры был широкий уступ. Оттуда можно было наблюдать за драконом, а зловоние, поднимавшееся со дна трещины, заглушит мой запах. Зверь заревел, и я спрыгнула на уступ и высунула голову.
От моего убежища до пруда было шагов сто. Мак-Аллистер сидел на полу ко мне спиной, но нависшего над ним кая я видела прекрасно. Зверь вытянул шею и затряс головой, извергая короткие струи красно-оранжевого пламени и дыма. Эйдан поднял и опустил руку.
Да сиди же смирно, Эйдан, дурень!
Не было у меня такого камня, чтобы повелевать людьми. Сквозь грозный шум сиплого драконьего дыхания, шелест чешуи и свист поднявшегося в пещере ветра – шум, не смолкающий, пока тварь не уснет, – тихий голос Эйдана доносился до меня ясно, словно мы сидели у моего очага.
– Тенг жа нав вивир…
Дракон замер и стал раскачивать головой из стороны в сторону, словно жуткий цветок на ветру. Справа налево… слева направо… принюхиваясь… выискивая…
- Предыдущая
- 46/83
- Следующая
