Ослепительные дрозды - Рыбин Алексей Викторович Рыба - Страница 52

• Предыдущая
• 52/106
• Следующая

— А кто был?

— Мусоргский.

— Ты любишь классику?

— Да. Очень.

— Литературу тоже классическую?

— Исключительно.

— Твой любимый литературный персонаж?

— Еврейская девушка Любочка Каксон.

— Кто?!

— Ну, помнишь, Яша, песня есть такая классическая. «А Любовь Каксон стороной прошла».

— Хм… Ясно. Скажи, если тебе так нравится еврейская девушка, хи-хи, Любочка, то что тебя так привлекает в славянской теме? В твоих новых песнях явственно прослеживается…

— А фиг его знает. Ничего меня особо не привлекает. Я пою то, что чувствую. И как чувствую. Портвейна дай, а? В горле пересохло.

— Последний вопрос. Как ты назовешь своего будущего сына. Или дочь? Вообще, какие у тебя любимые имена?…

— Гитлеркапут.

— Как-как?

— Гитлеркапут. Если у меня родится сын, я назову его Гитлеркапут. А что — очень патриотично. В духе времени и истории нашей страны. Гитлеркапут Васильевич Леков. А?

Где-то в глубинах космоса, в абсолютной тишине, среди светящихся шлейфов ионизированного газа беззвучно умирала звезда.

Вакуум был в этой области исключительно богат, породив обширные водородные облака, что протянулись на десятки световых лет.

Сквозь облака пробегали гравитационные волны, тревожа атомы водорода и подталкивая их друг к другу, создавая сингулярности. То тут, то там плотность водорода становилась больше. Другая случайная волна вскоре разрушала сингулярность, отгоняла атомы один от другого. Или не разрушала…

Волна кайфа все нарастала, обволакивая и унося куда-то…

… Когда плотность и масса сингулярности достигали некоторого предела, сингулярность, собственно, переставала был сингулярностью. Точнее, не переставала быть, а теряла право так называться. По достижению критического предела сингулярность становилось протозималью, гравитационное притяжение которой стягивало к себе вещество из прилегающих районов облака. Постепенно формировалась протозвезда…

Тишина. Лишь ритмический шорох дыхания.

Хорошее слово: ПРОТОЗВЕЗДА. PROTOSTAR. Многозначительное. Протозвезда экрана. Голливудская протозвезда. Рок-протозвезда. Мы все — прото. Потому что звездами будут те, кто придут после нас.

… Давление внутри протозвезды нарастало. Растет и температура. Молекулярная фаза. Металлическая фаза. Температура растет. И вот наконец — реакция термоядерного синтеза. Родилась звезда…

Чей-то голос, искаженный, будто воспроизводимый на малой скорости. И оглушительно громкий, бьющий по ушам…

Леков приоткрыл глаза. Он сидел. Под спиной было что-то жесткое.

— Ты кто?

— А ты где? — вопросом на вопрос.

— Маркиза?

— Нет, блин, папа римский. Козел ты, Васька.

— А ты чего тут делаешь?

— Ничего себе! — возмутилась Маркиза. — Он еше спрашивает!

Леков пошевелился. Под пальцами тихо зазвенела струна. Он сидел на полу, застланном газетами, привалившись к заляпанной известью стремянке. На коленях у Лекова лежала гитара.

— Хорош, — хмыкнула Маркиза. Она устроилась на диване и оттуда наблюдала за Лековым.

— И давно я тут? — спросил Леков.

— Порядком. Звонок в дверь — ты. Двух слов связать не можешь. Стоишь, как столб, лыбишься тупо. Потом зашел, гитару взял и на пол сел. Я тебе говорю, куда, мудило, грязно там. Побелка, не видишь что ли. А тебе все по барабану. Сидишь, наигрываешь что-то. Потом перестанешь, а потом снова наигрываешь. Чем это ты так?

— А фиг знает, — беззаботно отозвался Леков. — Колеса какие-то. Уносит с них классно.

— Уносит его, козла. Стадникова знает, куда ты поперся?

— Не-а. Я и сам не знал. — Леков усмехнулся. — Ладно, хорош трендеть. Жить надо на полную катушку.

— На хуюшку. Знаешь, что я тебе, Васька, скажу. Ты попросту жизни боишься. Отсюда все твои половецкие пляски. Выкрутасы идиотские.

— Скажешь тоже. — Леков помотал головой. Подташнивало. Перед глазами все плыло.

— А хрена лысого тут говорить. Это же видно.

— А ты сама-то не боишься? — Леков с усилием отлепился от стремянки и встал. Качнулся.

— Тоже боюсь. Жизнь — страшная штука. Но я себя в руках держу. А ты — нет. И в этом разница между нами. — Маркиза сурово обхватила руками колени.

— А чего ты тогда, после «сейшена» так быстро свалила? Погудели бы вместе.

— С тобой после «сейшака» только и гудеть было. Тебя же с квартиры той до автобусной остановки волоком тащить пришлось. — Маркиза хмыкнула. — Правда, мне это в тему вышло. Я тебя на этого здорового погрузила, как его, Ихтиандра, а сама скипнула.

— А чего скипнула-то?

— Да он клеится ко мне начал с недетской силой. А мне не в кайф вдруг все стало. Кстати, ты за эти свои гастроли с Лукашиной бабок-то огреб?

— Огреб.

— Стало быть, насос ты теперь?

— Я отсос, а не насос. Я должен до сих пор.

— Ну, у тебя и долги… А кому должен?

— А, в том числе, и Ихтиандру этому.

— То-то он очень недоволен был, что ему тебя тащить пришлось. Ты его еще и облевал под завязку.

— Я бы их всех облевал. Весь этот шоу-бизнес.

— Слышь, Васька, а что ты там про звезды бормотал? Ну уж очень заумное втюхивал. Сидишь тут, бормочешь. То ли со мной разговариваешь, то ли сам с собой. Ну я тоже поддакиваю. Знаешь, если с пьяными разговаривать, они быстрее в себя приходят. Точно тебе говорю. Я по себе это знаю.

Леков пожал плечами.

— А пес его знает. Я помню что ли. Снилось что-то.

— Ты про бытийную массу все бубнил. А что это такое?

Леков провел пальцами по струнам гитары. Поморщился отчего-то.

— У людей масса есть.

— Открыл Америку, — хмыкнула Маркиза.

— Да нет, не та, которая помидоры давит, если на них жопой сесть. Другая. Вот ты можешь изменить судьбу другого человека?

— Как два пальца, — заржала Маркиза. — Да я, знаешь…

— Нет, ты не врубилась. Вот ты прешь по жизни своим путем, своей траекторией, а траектории других людей, если они поблизости от тебя оказываются, меняются. Или твоя меняется.

— И это все? — разочарованно протянула Маркиза. — А я-то думала… Нет, Васька, мудак ты. Тренькал бы на своей гитаре, а в философию не лез.

— Ты опять не въехала, — Леков сморщился. — Вот взять, к примеру, Ленина. У него бытийная масса была очень большая. Он вон сколько траекторий изменил.

• Предыдущая
• 52/106
• Следующая