Человек, который хотел понять все - Бенилов Евгений Семенович - Страница 36

• Предыдущая
• 36/62
• Следующая

—  — Понятно … — без особого интереса пробасил Злыдень.

Переговариваясь на ходу, следователи вышли из комнаты. Перед тем, как исчезнуть в дверном проеме, Добряк щелкнул выключателем на стене, и лампы, направленные Францу в лицо, с громким щелчком потухли. Спектакль театра теней кончился.

В комнате воцарился приятный для его израненных глаз полумрак.

Мужчина и женщина из межсекторной службы безопасности встали со своих стульев; Франц тоже поднялся на ноги.

—  — Вам придется пройти с нами. — тихо сказала женщина.

Первые пять минут после допроса Франц пролежал лицом вниз на цементном полу камеры — там, где его оставили охранники. Влезть на деревянную лежанку, заменявшую ему кровать, не хватало сил. Пульсирующая головная боль отдавала в каждую клеточку тела, но более всего — в пальцы правой руки, разбитые в кровь в конце сегодняшнего допроса. Впрочем, пальцы левой руки, разбитые в начале допроса, были не в лучшем состоянии.

В камере было тихо и сумрачно. На стенной полке одиноко полыхали кумачовыми переплетами три тома Устава Штрафных Ситуаций.

Франц встал на колени, потом на корточки, забросил руку на лежанку и медленно втащил себя наверх — и тут же, подавив спазм тошноты, перекатился со спины на бок. Последние три дня лежать лицом вверх он уже не мог: от бесчисленных ударов резиновой дубинкой кружилась голова. Он закрыл глаза, с содроганием предвкушая, как сейчас с громким щелчком оживет громкоговоритель и до безумия знакомый мужской голос начнет с театральным завыванием читать монолог Гамлета «Быть или не быть». (… будто услыхав его мысли, с громким щелчком ожил громкоговоритель, и до безумия знакомый мужской голос начал с театральным завыванием читать монолог Гамлета «Быть или не быть».) Франц с ненавистью посмотрел вверх: проклятое устройство располагалось в прочной решетчатой клетке под самым потолком — не доберешься. Теперь оно будет шуметь восемь часов подряд: после монолога Гамлета неизвестный пианист сыграет Турецкий Марш Моцарта, потом прозвучит Интродукция и Рондо-Каприччиозо для скрипки с оркестром Сен-Санса, потом … что у нас потом?… А-а, первый акт «Двенадцатой ночи», затем Второй Концерт Шопена … На этом месте Франц, как правило, засыпал и спал часа два до фортиссимо в третьей части соль-минорного прелюда Рахманинова — и тут же засыпал опять — с тем, чтобы уже окончательно проснуться от оглушающего утреннего звонка (громкоговоритель пел в это время «Лесного Царя» Шуберта и, допев до конца, выключался до вечера). В среднем получалось, что спал Франц около шести часов в сутки.

Медленно, избегая резких движений, он перевернулся на живот, положил щеку на шершавую деревянную поверхность (расцарапанная кожа отозвалась легкой болью) и свесил многострадальные пальцы с края лежанки. Заснуть он пока не пытался — знал, что бесполезно: проклятый громкоговоритель делал свое дело, да и сам Франц уже привык засыпать в более позднее время. В голове вертелись отрывочные видения из сегодняшнего допроса: оскаленная рожа Следователя-мужчины и сладострастное, с нежными чертами, лицо Следователя-женщины. Впрочем, почему только сегодняшнего? — видения вчерашнего допроса были точно такими же: сладострастное, с нежными чертами, лицо Женщины и оскаленная рожа Мужчины. Да и методы последние несколько дней следователи использовали одни и те же: маленьким докторским молоточком — по пальцам (рука закреплялась в специальной станине) или резиновой дубинкой — по голове. Плюс Женщина иной раз любила пройтись ногтями по щекам, шее или груди Франца. Не переоценивая своей мужской притягательности, тот был готов поклясться, что она получала от этого сексуальное наслаждение: придвигала лицо почти вплотную, глаза подергивались сладкой поволокой. Случалось это только, если она причиняла боль рукой, при физическом контакте, и только в отсутствие ее напарника.

Франц представил себе ее лицо: тонкая линия носа, ореол светлых, чуточку вьющихся, волос, смуглая кожа и мягкие серые глаза — просто красавица, да и сложена идеально: большая высокая грудь, тонкая талия, пышные бедра и длинные ноги; лет ей было около двадцати пяти. Вот только почему в ее присутствии по спине Франца всегда бегали мурашки? И даже не в том дело, что она его пытала … Мужчина пытал его гораздо чаще и с более «выраженным» удовольствием: хакая при каждом нанесенном ударе, входя в раж и истерически выкрикивая одни и те же вопросы. Франц его ненавидел, но не боялся, и отвечал дерзко и издевательски — что редко позволял себе, находясь один на один с Женщиной. В таких случаях голос его хрип, и он, как правило, просто отмалчивался, отвернувшись в сторону и стараясь не смотреть на свою мучительницу. Та же с безмятежным спокойствием записывала свои вопросы в Журнал, ставила вместо ответов прочерки, а потом подходила и впивалась длинными наманикюренными ногтями ему в шею. Духами она не пользовалась, и в такие моменты Францу казалось, что он чувствует еле заметный запах разгоряченной самки.

Он медленно, в три приема, встал, подковылял к умывальнику и открутил кран. Затем, заранее зажмурившись, сунул кисти рук под холодную воду. (Пианист взял последний аккорд Турецкого Марша и передал эстафету скрипачу с оркестром. Раздались первые звуки Интродукции Сен-Санса.) Острая боль пронизала Франца от кончиков пальцев — сквозь разбитые в кровь костяшки — до локтей. Продержав руки под холодной водой примерно полторы минуты, он вернулся обратно на лежанку.

На первом допросе (прошедшем, кстати, довольно мирно) Франц еще раз рассказал свою версию — следователи интересовались деталями, делали довольно разумные замечания, указывали на натяжки в объяснениях. Франц защищался, напирая на то, что ни одна из версий не объясняет всех фактов в этой странной истории, а посему его слова должны считаться правдивыми согласно принципу презумпции невиновности. При упоминании последнего он увидал на лицах следователей искреннее непонимание: что это такое? Франц пустился в объяснения, однако почувствовал, что до них не доходит; «Зачем это?» — перебила его Женщина. «Чтобы трактовать случаи, в которых обвинение не может доказать вины подсудимого, а защита — его невиновности.» — пояснил Франц. «Что за чушь … — вмешался Мужчина, — Такие случаи нужно просто отсылать на доследование. Пусть следствие, как полагается, свою работу выполнит: если виноват — накажите, невиновен — верните на общий режим. А то что это такое? — он даже покраснел от очевидной несправедливости, — Если следователь хорошо свое дело знает, то всегда доказательства найти можно!»

Второй допрос проводил один Мужчина — и сходу стал требовать, чтобы Франц «перестал дурака валять и признавался, как оно на самом деле было». «Врешь, сволочь! — орал Следователь, — Весь Поток и охрану положил, а теперь на 24-го сваливаешь?…» — он схватил левой рукой Франца за грудки, а правой развернулся для оплеухи. Не раздумывая, Франц подставил под удар руку, а потом оттолкнул тшедушного Следователя, — да так сильно, что тот отлетел метра на два назад, споткнулся и повалился навзничь. Несколько секунд Мужчина лежал на полу, сохраняя на крысиной физиономии удивленное выражение, потом встал, пошарил ладонью по поверхности стола и нажал какую-то кнопку. В отдалении звякнул звонок — в комнату вошли два охранника. «Обьясните ему, как нужно себя вести.» — с улыбкой приказал Мужчина.

И пошло-поехало. Приводя Франца утром на допрос, охранники сразу же усаживали его в специальное кресло и намертво закрепляли конечности прочными застежками. Это, впрочем, не означало, что его тут же начнут пытать: случалось, следователи не прикасались к нему по два-три дня кряду — а иногда, наоборот, терзали каждый день в течение недели (допросы проходили без выходных). «Расписание» пыток, таким образом, оставалось неясным, а вот в структуре задаваемых вопросов Франц разобрался довольно быстро. Сначала следователи требовали, чтобы он отказался от своей версии событий целиком и признался в убийстве двадцати трех заключенных, двух охранников и одного наставника. Допрос примерно на третий обвинение снизилось до убийства двадцати пяти человек; а Наставника — «следствие нашло возможным согласиться с вашей трактовкой событий» — убил, так и быть, сумасшедший 24-ый. Франц продолжал все отрицать, и на седьмом допросе Мужчина выдвинул версию, согласно которой 24-ый и Франц, находясь в преступном сговоре и попеременно пользуясь автоматом, уничтожили всех остальных на этаже. Таким образом, на Франца приходилась лишь половина всех злодеяний — а 24-ый покончил с собой от угрызений совести. Версия номер три стоила Францу двух дней побоев; после чего следователи снизили ставки до убийства четверых урок и Наставника (остальных заключенных и охрану уложил, вроде как, 24-ый). К тому времени Франц уже понял, что обвинения идут по нисходящей и, надеясь, что они сойдут на нет, стойко держался на своем. И действительно, следующим вариантом было обвинение в убийстве лишь четырех человек: Чирия, Моджахеда, Мордастого и 24-го (два допроса); а потом всего двоих — Наставника и 24-го. На этой версии следователи настаивали особенно долго (на Франце к тому времени не осталось живого места); и какого ж было его разочарование, когда они вернулись затем к предыдущему обвинению в четырех убийствах. Худшие его догадки подтвердились еще через семь допросов — когда следователи опять начали толковать о пяти убийствах, и стало ясно, что они идут в точности по тем же самым вариантам, но в обратном порядке.

• Предыдущая
• 36/62
• Следующая