Неуязвимых не существует - Басов Николай Владленович - Страница 41

• Предыдущая
• 41/91
• Следующая

В такси, которое мы меняли раза три, причем в таких местах, которые сбили Пестелию с толку, поскольку она не очень хорошо знала Первопрестольную, она попробовала разговорить меня, но я вполне успешно отмолчался или, в пиковых ситуациях, отшутился, открыв для себя, что не поддерживать с ней беседу было трудным делом. Потом она успокоилась, она видела и не такое.

Вчитавшись в ее сознание, что было почти так же приятно, как читать ясные, скромные и свежие мыслишки ребенка, я с удивлением обнаружил, что, несмотря на мое необычное поведение и странные просьбы, я ей нравился. И, как ни странно, она поверила мне. Решила, что я не заставлю ее делать что-то сверх ее сил, не причиню ей боли и в конце концов окажусь славным малым с заскоками лишь чуть более замысловатыми, чем у других.

Ей даже было интересно, она получала удовольствие от этой таинственности и неопределенности, она почему-то думала, что получила необычную возможность отдохнуть, не напрягаться, не нервничать, и упивалась грядущим бездельем с изрядным пылом редко простаивающей девушки.

Возможно, это не было джентльменством по любому счету, но вечером, заполучив Золотце, я ничего не стал предпринимать, а как обычный грубый работяга, намаявшийся на проклятой работе, завалился спать. Она восприняла это с юмором, устроившись в отдельной спаленке с телевизором и кипой свежих любовных романов, которые накупила по дороге.

Ночью, когда я неожиданно проснулся отдохнувшим, то обнаружил, что она эту спальню выскоблила до стерильной чистоты и спит с видом пай-девочки. Я собрался было отложить окончательную вербовку на завтра, но она вдруг проснулась, села в кровати, а увидев, каким свежим я выгляжу, стала одеваться. Она еще не знала своей роли, но автоматически, хотя и совсем немного, попробовала меня обольстить. Надо сказать, она была так хороша, что ей это почти удалось.

Когда она спустилась, поздний ужин или, скорее, очень ранний завтрак уже был готов. Она уселась за кухонный стол и проглотила все те гренки, которые я приготовил на двоих, с ожиданием поглядывая на меня. Тогда я решился.

Жуя на ходу, я дотопал до комнатки, которую оборудовал под кабинет, и включил компьютер. В него были внесены результаты работы, проделанные мной за последнюю неделю. Я вызвал заранее подобранный файл, упрощенный и облегченный, хотя сейчас, чувствуя характер и живой ум Золотца, понял, что мог бы воспользоваться этой информацией и в том виде, в каком она подавалась в газетах.

Сначала я показал гарем Сапегова, данные о жестокости, с какой он обращался с некоторыми девушками, вообще со всеми, кто попадал туда. Я надеялся, что это заставит Золотце почувствовать себя незащищенной, ведь она чуть было не угодила в этот девичий ад, но она осталась спокойной, хотя прочитала все и рассмотрела фотографии довольно внимательно. Единственной негативной реакцией, которую мне удалось зафиксировать, были слова, произнесенные шепотом, для себя:

– Надо же, что люди выделывают с нашей сестрой!

Так я понял, что рассчитал вербовку слишком наивно. Иные девицы видывали в Московии, безо всякого Харькова, и не такое, и «пробить» их было нелегко.

Поэтому я быстро завершил лекцию о заказе, который на нее в свое время сделал Сапегов, и врубил информацию о садизме его охранки, о концентрационных лагерях, о работных колониях, где люди умирали от истощения самое большее через три, три с половиной года. О гетто, в которые заключались жители некогда весьма процветающего Харькова только потому, что на глаза их диктатора попались слова, известно кем изобретенные, о «социальных заложниках», и которые очень ему понравились, показались полными смысла и значения, достойными свежего использования…

Вот это впечатление произвело. Когда невинные люди и даже дети могли быть заключены в тюрьму, разлучены с родными, насильно проданы в рабство, «под нож» на органы или даже массовым порядком расстреляны из пулеметов – это пробило бы кого угодно.

Даже я почувствовал, что говорю сквозь сжатые зубы, что ненавижу это государственное устройство, вообще любое государство, которое ставит себя выше всех правил гуманности, считает, что оно может вытворять со своими гражданами любую подлость и остаться как бы невинным… А такое очень часто происходило в нашей русской истории, да и сейчас происходит, невзирая на персоны на самом верху, а просто потому, что такова система, неизвестно когда появившаяся, но так и не сошедшая «с повестки дня» для всех подлецов, добившихся у нас власти и использующих эту власть отнюдь не в интересах, как «они» говорят – населения… Населения этой страны.

Это ставило вопрос о том, нужны ли какие-либо государства вообще? Может, стереть их с лица Земли, из сознания людей, уничтожить, чтобы сама память о них считалась пороком, как пороком считается людоедство… И еще я почему-то понял с наглядностью, испугавшей даже меня, что с гражданами России, или тем, что когда-то называлось этим именем, разнообразные подлецы всегда обращались таким образом, талдыча о величии державы, о ее несомненном праве на духовность, на совершенство деяний, на необходимость патриотизма… И всегда это оборачивалось насилием власти, полной безгласностью людей, пресыщенностью чинуш наверху и нищетой, потрясающим бесправием народа внизу, бескрайним скотство сильных и необъяснимым терпением остальных…

Успокоившись, я объяснил, что должен посчитаться с Сапеговым и что она могла бы помочь мне. Она поняла мою идею использовать ее как приманку и даже заговорила о том, чтобы я обеспечил ей алиби. Я рассказал, что, если она не поможет мне, я не стану удерживать ее, и привел распечатку Джина об уничтожении его семьи, как еще один побудительный мотив, хотя она в нем уже не нуждалась.

Она попросила время подумать, и мы мирно довалялись в своих постелях до утра. Чуть стало светлее, она появилась на пороге моей комнаты, с каким-то даже хозяйским видом забралась в мою постель и довольно мрачно спросила, что ей придется говорить, когда ее начнут допрашивать? Я быстро, надеясь не испугать ее раньше времени, рассказал, что и как она должна сделать, чтобы Охранка отстала от нее.

Она полежала, подумала, потом согласилась, и я так обрадовался, что даже забыл ее поблагодарить за согласие в том виде, в каком она, кажется, эту благодарность согласна была принять.

Уже через пятнадцать минут из помещения одного из отдаленных от Сокола почтовых отделений я отправил факс на секретариат Сапегова, с предложением принять участие в аукционе по покупке Золотца. Самому Сапегову приезжать не рекомендовал. Потом я отправил тот же текст в пару московских, наиболее скандальных газетенок, и для вида в Астраханский каганат и во Владивостокскую торговую республику, где при местном университете проводились какие-то опыты по выведению совершенного человеческого генокода, и откуда не раз поступали просьбы продавать им совершенных, желательно неизмененных женщин и мужчин.

Выйдя из почты, я посмотрел на мутное, поднимающееся между небоскребами и шоссейными многоуровневыми развязками солнце, едва пробивающееся между слоями смога, выхлопов, тумана и обычной весенней сырости, и понял, что операция наконец-то началась.

Это может показаться нелепым, надуманным или просто глупым, но мне показалось, что мир стал ярче и дышится как-то легче… В общем, настроение у меня сделалось куда бодрее, чем прежде. Я вышел на тропу, я снова был на войне и парил в этой страшной реальности, как птица.

Это было настолько отчетливое удовольствие, что приходилось удивляться – как будто мне не хватало опасности раньше, как будто по моим следам не шли псы Охранки… А может быть, все дело было в том, что теперь игра шла по моим правилам и мне нечего было ждать, оставалось только действовать.

• Предыдущая
• 41/91
• Следующая