Компромат на кардинала - Арсеньева Елена - Страница 25

• Предыдущая
• 25/83
• Следующая

Она смущенно и очень интеллигентно хихикнула, а Тоня мысленно обшарила свой кошелек, изрядно облегченный поездкой за рубеж. А щедрость Виталика, это она знает по опыту прежних лет, вряд ли продлится долго. Скоро придет черный день… Ну разве что каких-нибудь полсотни дать Людмиле Михайловне. Или этого мало? Ладно, сотню, но ни пенсом больше! И то в зависимости от ценности сведений! От самой Юлии Татищевой, настоящей, вряд ли удалось бы получить и половину половины, по лицу видно, что у этой теледивы снега зимой не выпросишь!

Тем временем Людмила Михайловна уже взяла дело в свои руки. Тоня и глазом моргнуть не успела, как они вошли в подъезд и теперь поднимались в лифте, черные, без номеров, обожженные кнопки которого вызвали у Тони внезапный приступ тошноты. Ну соберись же с силами! Придай лицу не плаксивое, а алчное выражение, с каким всегда является на экране знаменитая Татищева!

– Шестой этаж, нам выходить.

«Извини, но придется немножко пройти пешком. Лифт у нас какой-то увечный, только до шестого поднимается, а я живу на седьмом. Переживем как-нибудь?»

Господи, Тоня всегда считала, что у нее нормальная фигура, сорок шестой размер, лишнего веса вроде бы нет, а оказывается, ее та-ак много, что сразу взять в руки всю себя никак не получается. Что-нибудь то и дело выходит из-под контроля и начинает трястись: то поджилки, то коленки, то сердце скачет, как яйцо в кипятке, то зубы стучат. Психопатка! Соберись, уже немного осталось!

Людмила Михайловна втиснула палец в кнопку звонка.

За дверью послышались шаги, потом блеснул свет в глазке, потом щелкнул замок – один, другой. Дверь начала приотворяться, и только тут Тоня почуяла неладное. Как же так, ведь Людмила Михайловна говорила, что дома никого нет? Откуда тогда взялся этот мужчина, застывший на пороге с удивленным выражением лица, которое почему-то кажется Тоне знакомым?!

Но понять что-то, сообразить она не успела. Людмила Михайловна с неожиданной силой толкнула Тоню так, что она влетела в квартиру, едва не сбив открывшего дверь мужчину. Вообще говоря, они оба пролетели по коридору и врезались в стенку, сметенные, словно могучим ураганом, мощными децибелами хозяйки:

– Федор! Держи ее, а я звоню в милицию! Это она, та самая, которая была в ночь убийства в квартире Леонтьева! Ее милиция ищет, а она вот, притащилась! Правду говорят, что преступника всегда тянет на место преступления! Ловко я ее заманила! Да крепче, крепче держи ее!

Куда крепче! Этот Федор стискивал Тоню с такой силой, словно решил всю жизнь с ней не расставаться! Как она ни билась, как ни извивалась, все, что могла, это упереть ему в грудь руки и, чуть отстранясь, с ненавистью посмотреть в лицо.

О… боже мой! Не зря оно показалось знакомым! Это же тот самый загадочный блондин из аэропорта Шарль де Голль – ну, ангел, пособник дьявола!

Говорят, мир тесен. Но Тоня даже и представить себе не могла, что он тесен так отвратительно!

Зимы здесь, поди, и не бывает. Снег можно увидеть только на дальних вершинах к северу. Кругом – ослепительное солнце, вечнозеленые деревья. Лимонные деревья еще кое-как прикрыты соломенными циновками, а померанцы32 стоят неприкрытыми, и сотнями висят на каждом прекрасные плоды. То деревце, кое, посаженное в кадку, чахнет в батюшкиной оранжерее, лишь изредка разрождаясь одним крошечным, кислым, почти бесцветным плодом, – это просто издевка над истинными померанцами, кои здесь зовутся arancio33 – потому что они оранжевые, по-нашему сказать, желто-горячие. Сии arancii растут здесь кругом, прямо в земле. Более веселого зрелища не придумаешь. За скромную цену – ешь сколько влезет. Померанцы и сейчас очень вкусны, а в марте, говорят, будут еще вкуснее.

В марте… когда живешь, не ведая, избудешь ли день до ночи, не помрешь ли ночью от болящего сердца, смешно загадывать, что станется в марте и каковы будут на вкус оранжевые плоды!

Тоска – блажь. «Коли тошно жить, пойди и зарежься», – говаривал, помнится, батюшка. Поскольку кинжала я себе так и не завел, придется пока продолжать существование, тая тоску там, где о ней никто и догадаться никогда не сможет.

Я вдруг подумал: что получилось бы, когда б картины на один и тот же библейский сюжет – например, «Поклонение волхвов» – враз написали Микеланджело, Рафаэль, Леонардо и Корреджо, это были бы абсолютно разные творения, если бы даже все фигуры располагались в заранее условленном порядке и были облачены в одинаковые одеяния.

Микеланджело внушит нам трепет пред величием избранных – волхвов. У Рафаэля всех затмит небесная святость Девы Марии и ее сына. Леонардо создаст полотно в темных, меланхолических полутонах, благородство волхвов – вот что сильнее всего поразит зрителя, а также смутный намек на грядущую трагедию. При взгляде на творение Корреджо душа исполнится блаженства.

Один и тот же сюжет. Четыре разных произведения. Все зависит от особой манеры мастера говорить одни и те же вещи. Наконец-то я понял, что такое стиль в живописи. Это приемы, которые позволяют вызвать в душе зрителя то или иное впечатление: светотень, рисунок и колорит. Выбор красок, способ наложения их кистью, распределение теней, проработка мелочей – все это работает на стиль.

Удастся ли мне добиться собственного стиля моих картин? Не одного лишь сюжета, который тронул бы воображение: я пока и этого не нашел, так, развлекаюсь, малюю пейзажи! – но создать запоминающийся образ себя, как бы незримо стоящего у полотна, вернее, за ним. Ведь стиль, кроме всего прочего, – это ощущение присутствия того или иного человека: созидателя, разрушителя, молящегося, влюбленного в жизнь…

За офортами Серджио стоит человек обреченный.

Его офорты – приблизительные копии Пиранези, выполненные с поразительным мастерством. Однако величавые, не страшные развалины древности, кои запечатлевал Пиранези, мой новый друг населяет другими людьми, не теми, что изображал его кумир. В развалинах хра-ма Сивиллы в Тиволи два негодяя распинают на кресте какого-то мученика. У подножия арки Константина режутся в кости бесы, на ступеньках Пантеона расположились на отдых прокаженные, сняв свои колпаки и отложив колокольчики, а возле любимой мною гробницы Цецилии Метеллы целуется пара, но приглядевшись, мы видим, что это два полуразложившихся трупа, чьи кости едва прикрыты остатками плоти.

…Помню, как мы с Серджио смотрели друг на друга впервые – с особым вниманием, тщательно, тем бесстыдным, почти навязчивым взглядом, которым могут обладать только художники. Не обменявшись еще ни словом, мы оба уже знали, что встретились собратья по ремеслу.

Нет, это было не у решетки, возле которой состоялся достопамятный бой: это было в трех или четырех кварталах оттуда, в маленькой, но поместительной квартирке, где жил Серджио. Почуяв по состоянию своего побитого тела, в каком может находиться мое, он зазвал меня к себе – посмотреть раны, может быть, перевязать не замеченные ранее кровоподтеки. Я согласился, влекомый как желанием получше узнать моего соперника, так и той охотою причинять боль самому себе, коя частенько заставляет нас трогать языком больной зуб.

Но вместо того, чтобы осмотреть наши раны, мы предались взаимному созерцанию, впоследствии признавшись, что нами разом овладело одно и то же желание: написать портрет друг друга.

Мы не поясняли почему. Так и не могу сказать, кого увидел перед собою Серджио и почему новый знакомец вызвал у него позыв к писанию портрета. Я же, глядя на него, понял, что нам лучше не являться пред очи прекрасной Антонеллы вместе, ибо соперник мой был поразительно, устрашающе красив. Каждая черта его дышала совершенством и свидетельствовала о щедрости богов, сотворивших такое дивное существо. Правда, подбородок его показался мне по-детски мягким, находясь в некоем противоречии с мужественной лепкой всех остальных черт, однако эта слабость сообщала лицу Серджио невыразимое очарование, которое так привлекает женщин, ибо они равно тянутся и к силе, и к слабости. Да и кто бы думал о его подбородке, глядя в его глаза!

• Предыдущая
• 25/83
• Следующая