Тайны архива графини А. - Арсаньев Александр - Страница 14

• Предыдущая
• 14/42
• Следующая

Чем больше я обо всем этом размышляла, тем тревожнее становилось у меня на душе. Картины обезображенных трупов, рядом с которыми я провела позапрошлый день, снова стояли у меня перед глазами. И теперь эта смерть приобрела в моих глазах еще более зловещий характер.

Что же за человек совершил это злодеяние? Если еще пару дней назад мне трудно было представить себе врагов Павла Семеновича, то теперь я уже не удивилась бы ничему. В его жизни могли быть и другие совершенно неожиданные события и персонажи, в том числе и недоброжелательные или даже враждебные по отношению к нему и к его «наперснику».

Сложись обстоятельства по-другому, я не замедлила бы вернуться в Синицыно и на месте попытаться разобраться в этом клубке тайн и преступлений, но я не забыла и о главной цели своего путешествия. Посетить место смерти Александра я считала своим священным долгом, и ничто не могло помешать осуществить мне это намерение. И именно туда и лежал теперь наш путь.

События последних дней со всей очевидностью продемонстрировали мне, что не все в жизни так просто, как кажется на первый взгляд. А значит и смерть Александра может на поверку оказаться результатом заранее задуманного изощренного преступления. Не такого кровавого, но, может быть, еще более коварного, нежели в Синицыне.

Поэтому я поторапливала Степана, и не могла дождаться, когда мы пересечем границу N-ского уезда, на территории которого располагался роковой для Александра постоялый двор.

Но прежде чем это произошло, наступил вечер. Почти без остановок мы ехали весь день, и спина у меня уже разламывалась от усталости.

Но тем не менее когда за очередным поворотом дороги увидела его покосившиеся ворота, попросила Степана остановить лошадей и оставшуюся часть пути прошла пешком.

Все мне казалось здесь важным и заслуживающим внимания: и изогнутая странным образом ива у колодца, и придорожная часовенка с горящей лампадкой. Потому что это были то самое дерево и та самая часовенка, которые видел перед смертью мой муж, и воспоминание о которых, благодаря этому, его душа сохранит на том свете. Если конечно в той неведомой живым обители скорби и покаяния ее интересуют подобные мелочи.

Хозяин постоялого двора встретил меня с тем сочетанием угодливости и равнодушия, что так свойственны этим людям.

Он был как-то особенно некрасив, и не только благодаря изуродованному оспой лицу. Казалось, он принужден отбывать наказание на своем служебном месте и каждый час пребывания здесь приносит ему несказанные муки. И это страдание окончательно обезображивало и без того малопривлекательные черты.

Но в моем случае в его взгляде читалось еще и нескрываемое любопытство. Женщины редко в то время путешествовали в одиночку, и в его глазах я прочитала немой вопрос: «Какая нелегкая занесла эту состоятельную молодую барыньку в нашу глушь?»

Я не торопилась удовлетворить его любопытство, предпочитая сначала оглядеться и узнать его поближе. Ничего не объясняя, потребовала комнату для ночлега, пообещав щедрое вознаграждение за дополнительные удобства и съедобный ужин.

Он отправился выполнять мои распоряжения, а я воспользовалась несколькими мгновеньями одиночества, чтобы осмотреть священное для меня место. Я пока не знала, где именно смерть застала Александра, но уже одно то, что я нахожусь в тех самых стенах, наполняло меня чувством скорби и печали.

Двор мало чем отличался от всех тех, которые мне предстояло посетить в своей жизни. Встречаются средь них более и менее зажиточные, с хорошей кухней и не очень, но все они напоминают друг друга, как щенки одного помета.

Все те же крытые соломой дворовые строения, те же выгоревшие, ободранные снизу и традиционно лилового цвета обои на стенах, те же герани на подоконниках. И те же тараканы, лишь по недоумению названные когда-то прусаками. Во всяком случае, в наши дни по причине чрезвычайного распространения в России их давно пора переименовать в русаков.

Я уже не говорю о начищенном до зеркального блеска двухведерном самоваре, отразившись в котором начинаешь сомневаться в собственном душевном здоровье. Узенькая головенка и толстые румяные щеки в лучшем случае делают вас похожей на купчиху, в худшем – превращают в убогого юродивого.

С тех пор, как самовары стали чем-то вроде национальной гордости в России, подавляющая часть населения с утра до вечера любуется на себя в их медные и серебряные бока и окончательно теряет уважение к себе и своим соотечественникам.

Мое одиночество нарушила толстая румяная баба, напоминающее это самое отражение, по всей видимости, жена дворника, и поприветствовав меня, стала с показным усердием протирать доски стола и раскочегаривать самовар с помощью старого мужнина сапога, время от времени бросая на меня любопытные взгляды.

– Комнаты готовы-с, – произнес вернувшийся к нам владелец постоялого двора, тяжело дыша и вытирая рукавом воображаемый пот с рябого лица.

И я прошла в эти самые «комнаты-с». Предназначенное для меня помещение оказалось неожиданно чистым. Воздух в нем – видимо, специально в мою честь – благоухал какой-то дешевой, но не противной парфюмерией, а подлокотники деревянного крашеного дивана были покрыты белыми вышитыми салфетками.

Ко всему прочему один угол занимало высокое до потолка зеркало с потускневшей, но еще вполне сносной амальгамой, в которое я по привычке сразу же заглянула и отметила, что путешествие явно пошло мне на пользу. Во всяком случае, самым лучшим образом отразилось на цвете моего лица.

Я никогда не относила себя к тем барышням, что нос боятся высунуть из под зонтика, и даже считала за глупость прятаться от солнечных лучей, дабы сохранить аристократическую бледность, и здоровый румянец не считала чем-то постыдным. По крайней мере – в последние годы.

Хочу обратить внимание читателя на то, с какой гордостью об этом пишет моя тетушка. И не мудрено. Ведь в те годы самым восторженным эпитетом для кожи служило слово «алебастр». Мертвенная бледность все еще была в моде, и нужно было обладать недюжинной смелостью, чтобы бросить такой вызов общественному мнению. Но, как вы наверное уже успели заметить, решительности Катеньке Арсаньевой было не занимать.

Умывшись и немного приведя себя в порядок, я по достоинству оценила кулинарные способности Агафьи (так звали хозяйку постоялого двора). А насытившись – позвала ее мужа Акима, или как его величала супруга – Акима Ивановича, и тот не заставил себя ждать.

Видимо, давешний дождь испугал большинство путешествующих, и кроме меня – гостей на постоялом дворе в тот вечер не было. И Аким слонялся из угла в угол, не зная, чем себя занять. Он был достаточно состоятелен, чтобы не утруждать себя черной работой и держал для нее пару молодых, здоровых работников. Поэтому в отсутствие гостей чувствовал себя не у дел и был чрезвычайно обрадован моим приглашением.

– А что, Аким Иванович, – спросила я его, как только он присел на краешек стула и положил шапку на колени, – давно вы при этом деле?

– Третий год пошел, – охотно ответил Аким, польщенный моим вниманием. – А до того извозом промышляли. Так, почитай, всю Россию повидать пришлось. И в Оренбург то есть, и в Казань, не говоря уж о первопрестольной. Туда, почитай, кажный год всенепременно.

Так слово за слово мне удалось разговорить этого человека, и он поведал мне историю своей жизни. Крепостной, из самой что ни на есть голытьбы, этот невзрачный мужичок за несколько лет умудрился не только выбиться из нищеты, но и подняться почти до уровня купца средней руки. О своих доходах он не говорил, но всем своим видом показывал, что банкротство ему не грозит.

Со своей барыней он теперь был в довольно странных для крепостного отношениях – он давал ей взаймы, и часть долгов прощал в престольные праздники, хотя официально до сих пор считался на оброке. И это приносило ему ни с чем не сравнимое удовлетворение. О своих родственниках он говорил пренебрежительно, как бы стыдясь своего происхождения, одевался не по-мужицки и брил бороду.

• Предыдущая
• 14/42
• Следующая