Калоши счастья - Одноралов Владимир Иванович - Страница 1

• 1/3
• Следующая

Владимир Иванович ОДНОРАЛОВ

Калоши счастья

Мишка рос в бабьем царстве. В небольшом домике, поделенном дощатыми перегородками на несколько комнатушек, жили тогда он, мама, бабаня, коза Милка и кошка Нюра. А в соседях у него тоже была девчонка - его ровесница Флюра.

Маму он видел только по вечерам и по воскресеньям. Когда она возвращалась с работы, чаще всего он был уже в постели и, согреваясь под пахнущим телесным теплом одеялом, смотрел на ее усталое и красивое лицо в свете вечерней лампы. Он смотрел, улыбался и так засыпал.

Бабаню он тоже, конечно, любил, но они были вместе целыми днями, а разговоры с ней получались какими-то досадными. Спросит он:

- Бабаня, а почему редиска снаружи красная, а внутри - белая?

- Ты бы шел да умылся как следует. Вон уши-то! Ты ими что, грядку оглаживал? Иди, говорю, умойся, а то бог возьмет да накажет.

- А как накажет? - дерзил Мишка.

- Картошки в ушах насадит, вот как!

Ну, с Нюрой и Милкой Мишка почти не общался. Нюра плодила котят для всей улицы, у нее было много своих забот, а грязно-белая коза Милка, после того как ее козленок утонул в старом уличном колодце, стала задумчивой и необщительной козой.

А вот с Флюрой у Мишки была тайная и давняя дружба. Тайна тут была необходима. Настоящими-то Мишкиными друзьями были пацаны, а они бы задразнили его, узнай про это.

Флюра, светловолосая и голубоглазая татарочка, очень любила выдумки, но выдумывать сама не очень умела. А Мишка, напротив, хотя и перешел с грехом пополам в третий класс, запросто превращал несколько брошенных на просушку горбылей в трехмоторный бомбардировщик и, главное, уважая девчоночью слабость, позволял Флюре брать с собой в полеты куклу Розу и не слишком круто пикировал на фашистские танки. Симпатия между ними, в общем, была взаимной.

Конечно, вряд ли эта тайна оставалась бы тайной для пронырливых мальчишек, но дело в том, что между их дворами не было забора. По меже, правда, местами рос крыжовник, и Мишкины родители обирали его с одной стороны, а Флюрины - с другой. Наигравшись с пацанами, он пробирался из своего двора к Флюре, и подолгу они сидели на согретых за день досках старого, кривого крыльца.

Мишка, к примеру, вдохновенно врал, как однажды он не просто видел парад, а сам участвовал в нем, то есть шагал рядом с настоящими солдатами, и так в ногу, что ему дали за это подержать в руках настоящую золотую саблю.

Они сидели так, пока мурава возле крыльца не превращалась в ряды марширующих солдатиков и пока бабаня не кричала ему со своего порога: "Ми-ша, сынок! Пора, спать надо!"

Из-за этой-то дружбы и запало в Мишкину голову одно серьезное соображение. Хотя и странно, что при том ветре, который в ней гулял, не вымело это постороннее для коротеньких мальчишеских мыслей семечко.

Собственно, запало оно не из-за дружбы с Флюрой, а из-за мамы. Из-за дружбы оно, пожалуй, проросло.

Случилось это так. Было Первое мая. Бабаня налепила пельменей. В гости тетя Тося какая-то пришла, и мама - водки она в рот никогда не брала - выпила с этой Тосей целых две рюмки.

Разговор у них шел женский и стыдный какой-то для Мишки. Мама видно, потому, что опьянела, - не замечала заалевших Мишкиных ушей и всего Мишку и не гнала его из комнаты. Из этого разговора Мишка узнал: у него есть отец. И не погиб он после войны как красный командир-пограничник, а жив, но живет не с ними, а с какой-то сукой.

- Я ли его не кормила, не обшивала, а вот в офицеры за войну вышел, и ему швея простая - неграмотной дурой стала! А он знает, паразит, что я все семь классов на пятерки тянула? На золотую медаль меня готовили?.. А он... эх, кобель! - И мама становилась некрасивой и плакала.

Мишка тогда незаметно выскочил в сени и тоже плакал, а соображение запало. И вот какое: отец, оказывается, встретился с мамой сразу после победы. На танцах. Раньше они друг друга не знали. Ну и не договорились, наверное, как следует, чтобы не бросать друг друга. Вот они-то с мамой знаются давно, и ни он ее, ни она его никогда не бросят.

Значит, когда он вырастет большим, станет чьим-то папой, и у него может случиться такое? Если, конечно, не договориться сразу с этой будущей своей мамой, то есть с мамой того, чьим он, Мишка, будет папой.

Справедливости ради нужно сказать, что было еще одно соображение, самое первое. Найти этого своего папу и притащить домой. Но мама говорила тогда и потом, когда Мишка к ней пристал, что тот - негодяй, что теперь ей его и на дух не надо, кобеля опоганенного. А главное, Мишку охладило то, что отец его теперь уже не офицер, а какой-то там торговый работник в мясном магазине. И ему представлялся грузный, в захватанном белом фартуке мужчина, с толстыми, как морковки, пальцами, с прилипшими к ним крошками мяса. Поэтому, видно, он и проходил в маминых объяснениях как опоганенный кобель. В общем, это соображение выветрилось, а второе, серьезное, осталось. Ну а с кем договариваться насчет будущего - ясно. С Флюрой. Будь Мишка взрослым, сказал бы, наверное, себе: "От добра добра не ищут".

С утра Мишка маялся. Он решил сегодня же поговорить с Флюрой. Он краснел и даже потел немного, когда представлял, как это все будет, но отступать себе не позволял. Уже переходя через межу, он вспомнил, что сегодня у него - арифметика. По арифметике он учился из рук вон. И Елизавета Михайловна раз в неделю ждала его в своей чистенькой учительской квартирке.

Это был, конечно, серьезный предлог для того, чтобы отложить объяснение, но Мишка сжал кулаки, крепко зажмурил глаза, сказал сквозь зубы: "Трус, трус, трус!" - и зашагал к Флюриному крыльцу. Перед дверью Мишка остановился и сказал: "Так..."

Ноги у него немного немытые, но в новых сандалиях этого не видно. На коленках болячки (это его велосипедист недавно задел) - это ладно. У Флюрки тоже одна такая есть на левой коленке. Так... Уши его позавчера заставили вымыть... На всякий случай он вытер ладонью нос и чуть ли не впервые услышал, как* что-то в груди стучит: гук, гук, гук...

Мишка догадался, что это сердце, и стучало оно так гулко, словно было не с кулак, а с целую голову. Вдруг распахнулась дверь, и сердце метнулось под горло. На пороге встала Флюра с мокрой тряпкой в руках.

- Ты... ты чего стоишь и не стучишь? Ты чего, заболел?

- Нет, - сглотнув, ответил Мишка.

Он понял, что здесь ей ничего не скажет. Это надо сказать в особом каком-то месте.

- Флюр, давай это... пойдем на Кривое. Я там тебе что-то скажу.

- А что? - разулыбалась Флюра.

- Я там скажу. Тут нельзя.

- Ну, пошли, - согласилась она. - Только ты пока пилотки сделай от солнечного удара, а я полы домою. На, держи газету...

Они шли по горячей и легкой, как воздух, пыли, а впереди уже был виден выщипанный, сожженный солнцем выгон и за ним - зеленая окантовка Кривого озера и само озеро с редкими ветлами на том, крутом берегу с белесой, словно выцветшей на жаре водой.

- Да сними ты сандалии, иди так, - посоветовала Флюра. Сама она была босиком.

Мишка послушался.

- Это я надел, потому что мне сегодня к Елизавете Михайловне идти.

- Ты что, не пошел? Ну и дурак! И так ведь у тебя двойка с половиной по арифметике! - Флюра даже остановилась.

- Да пошли! Вот скажу когда, тогда и скажешь: ду-ра-ак!

Флюра блеснула на него глазами и пошла дальше.

На выгоне, в желтой, объеденной, вытоптанной траве, звенели и метались, треща то красными, то голубоватыми крыльями, кузнечики, словно не было никакой жары и не было на свете лучшего для жизни места, чем этот скучный выгон.

Но вот он и кончился. Пошли огороды с цветущей картошкой, и уже виднелись впереди зеленая щетина осоки и высокие лезвия камыша.

Земля жгла ступни, как раскаленная голландка, и они, не сговариваясь, побежали к воде. А подбежав, встали. Подойти к воде с этой стороны было нельзя. Она отступила, оставив растрескавшуюся, тугую землю, но возле осоки эта земля была влажной, а дальше становилась топкой и страшной. Но она так ласково освежала ноги, что Мишка сказал Флюре, указывая на четкие отпечатки их ступней:

• 1/3
• Следующая