Побег куманики - Элтанг Лена - Страница 12

• Предыдущая
• 12/80
• Следующая

али бегает к умывальнику каждые полчаса, трет свои изые щеки, косит кипящим глазом, уже несколько раз просил, не болен ли я и почему я не молюсь

второй сосед — хасан — задумывается над каждой спичкой, может, он зороастриец? двое других молчат, спят и режутся в таблеро, у нас дома это называли триктрак

откидной столик рядом с моей койкой, привыкаю засыпать под стук костей в стакане

египетские боги играли в кости на лунный свет

молчуны играют на чаевые и ворованную мелочь

Джоан Фелис Жорди

То: [email protected] for NN ( account XXXXXXXXXXXX )

From: [email protected]

Люди умирают оттого, что есть другие люди, которые хотят, чтобы они умерли.

Это сказал мне ваш брат, разрешивший называть себя Мозесом.

Это такое прозвище, объяснил Мозес, хотя, на мой взгляд, это больше похоже на то, что испанцы называют apodo или на вызывающий усмешку ник в интернетовском чате, но раз ему нравится…

Сестры и врачи зовут его Морас, но ведь и это — придуманное ягодное имя, ненастоящее. Настоящего имени я не знаю, как, впрочем, не знаю и вашего.

В канцелярии нашего университета он значится как Морас Морас — забавно, что это никого не насторожило.

Я начала понемногу привыкать к безответности, познакомившись с вашим семейством: старший брат не отвечает на письма, младший — не отвечает на прямые вопросы.

И вот еще. Мне кажется, безответность — это не синоним безнадежности, как я раньше полагала, а некая особая энергия, выделяемая плотной, жарко дышащей массой писем, телеграмм и телефонного шороха, всего что сказано и написано в никуда, как если бы вы шевелили губами, задрав голову к небу.

Безответность — батарейка выдыхающихся небес.

Но это к слову.

Мы говорили о любви и смерти, разумеется, о чем же еще говорить с разумным человеком в кукушкином гнезде, и все шло своим чередом, я принесла бисквиты и — тайком — чай с имбирем в термосе, ему не разрешают специи.

Мозес сидел на подоконнике, завернувшись в свое индейское одеяло, он часто сидит на подоконнике, потому что кровать ему коротка, а стул вечно занят посетителями.

К нему приходит много народу, иногда я сталкиваюсь с ними в коридоре — ни одного знакомого лица! — но удивляться нечему: всякий, кто в здравом уме, всегда стремится быть подле того, кто лучше его самого[34].

Итак, Мозес сидел на подоконнике и мы говорили часа четыре, пока ночная сестра не явилась с таблетками, и вот, знаете ли, что я поняла в тот вечер, вернее, что ощутила.

Я ведь совсем не знаю Мозеса, скажете вы, и будете правы: мы знакомы несколько недель, не считая прежнего — университетских разговоров в коридоре и демонстративных ссор на семинарах. Но я знаю о нем главное.

В вашем брате больше любви, чем полагается смертному, всего на одну каплю больше. Но это ртутная, тяжелая капля, она перевешивает все, что я до этого знала, а я знала многое.

позже, когда я стану понимать его лучше, обещаю писать вам поподробней, если вы станете вести себя как должно.

«Я ведь зачем здесь живу, — сказал мне Мозес с полным ртом приторных альфахорес, — затем, что здесь тихо. Мне надо, чтобы тихо было. В больницах бывает по-настоящему тихо, люди сосредоточены на своих ранах, ссадинах и видениях, они почти не разговаривают.

Моя воля — лежал бы в больнице, пока все не напишу, что хочется. Но ведь не с коклюшем же лежать, с коклюшем долго держать не станут.

А психам можно. Для того я и псих».

декабрь, 1

О чем я думаю?

За вчерашний день меня стукнули дважды. До этого меня никто никогда не бил, даже брат. Хотя братья бьют, обычное дело. И в больнице меня не трогали, это я точно помню. Но здесь неземные правила. Наверное, потому, что сразу уйти все равно некуда. А когда придешь в порт, обида уже свернется темной кровью.

В первый раз — когда я споткнулся в дверях столовой, не заметив приклепанной стальной полосы на пороге, тележка с грязными салфетками задела метрдотеля, он развернулся и двинул мне по шее ребром ладони. Даже не посмотрел, кто там катит эту тележку.

Я мог оказаться лиловым потным детиной с ястребом выколотым между лопаток, или борцом сумо с бугристой шеей, ему было все равно. Petite connard.[36] Я броня тележку и ушел. Попросил Хасана за ней сходить потом Он сказал — ладно, но в последний раз. Привыкай, сказал Хасан, и мы пошли на бельевой склад за чистыми салфетками.

Тысяча салфеток на завтрак и тысяча на ужин.

Voila le the… Comme vous voulez… Ah, oui.

Про второй раз даже говорить неохота.

без даты

о чем я думаю? у всех свои покровители божественные есть, у всех: у воров и путников — меркурий со змеиным жезлом, у проституток — фаллоголовый приап, у дагонских колдунов — бледный лис йуругу, у сладострастников — иштар со стрелами, а у писателей нет никого, разве что скучноватый иоанн-богослов

и поделом

боги не покровительствуют тем, кто с ними разговаривает

декабрь, 2

Лукас не пишет уже три дня. От этого у меня горят губы и ноет затылок. Я послал ему открытку на рабочий адрес. Написал, что буду в Ла Валетте рано утром. Позавтракать с Лукасом. Зайти за ним часов в девять, когда уже открылись кофейни и отовсюду тянет горячей ванилью и шоколадной горечью. В понедельник он написал, что Сен-Джулиан — ужасная дыра, и чтобы я туда не ехал, а встретимся в порту, но мне это не нравится. Хочу увидеть его заспанным, хмурым, с приглаженными мокрой рукой волосами. На пороге его дома.

— А! приехал, — скажет он, — о черт, в такую рань. Проходи, выпей сока. — Или нет: — Погоди, — скажет он, — у меня бардак. Посиди тут, на веранде, я натяну штаны, и пойдем искать кофе с пирогами.

Я буду сидеть на перилах с запрокинутой головой, смотреть на зимнее лимонное солнце и слушать, как он роняет что-то на пол у себя в спальне, чертыхается и топает босыми ногами по плиточному полу. Пол у него из красной плитки, такие маленькие выпуклые квадратики, я думаю. Или нет — его не будет дома. Он придет через час, расхристанный, со следами конопляной ночи и любви впопыхах. Пройдет мимо меня, даже не взглянув. Я не похож на себя черно-белого.

Две головы — это Близнецы, три — Геката, тысяча — Авалокитешвара, пять голов — это каюта, где я сплю. У троих парней есть одеяла, а у нас с Хасаном — покрывало, широкое, как у Святой Агаты. Только лаву, текущую с Этны, им не остановишь, больно много дырок. Хасан, когда спит, похож на маленького Гора с этой своей косичкой и вечным пальцем во рту.

без даты

и другие возможности, которые мы все время видим краешком глаза, как видят соседа в купе, не вступая в ненужный разговор, и слышим, как слышат нелепую ссору в бистро, помимо своей воли, — все эти люди, так и не полюбившие нас до самой смерти, города, где мы не вдыхали кофейной горечи или дыма от сожженных листьев, кроны деревьев, куда мы не забирались, чтобы болтать ногами и глядеть сверху вниз, священные ямки, в которые мы не закладывали пуговиц и мертвых бабочек, слова, так и не произнесенные вслух, но напрягающие горло, да что там говорить, вся не коснувшаяся нас ойкумена, весь этот воздух, которым дышат, не задумываясь, — вот предмет для смертельной зависти

• Предыдущая
• 12/80
• Следующая